Зато в стане врага, по всем признакам, загрустили. Все реже и реже оттуда доносились песни пьяных вояк, писк губных гармошек, и совсем уж перестали орать репродукторы свои угрозы: «Русь, сдавайсь! А то Вольга буль-буль будешь!»
Последний раз они пытались выставить репродуктор в 38-й школе. Но едва из него вырвалась пара слов, как кто-то из наших снайперов всадил в него пулю. После этого фашистские пропагандисты делали попытку говорить в жестяной рупор, но и здесь их постигла такая же участь.
Приближался Новый год. В полк все больше и больше прибывало посылок с подарками. Они шли со всех концов советской земли — от колхозников, рабочих, школьников. В этих обшитых мешковиной ящичках было все: и связанные руками какой-то бабушки теплые варежки и носки, и грузинские апельсины, и алма-атинские яблоки, папиросы, ветчина и колбасы, сибирские кедровые орехи и другая снедь. Во всех посылках, как правило, были записки: «Лучшему гвардейцу полка», «Лучшему снайперу части». В коллективных письмах говорилось: «Дорогие наши отцы, мужья, сыновья, братья, наши славные защитники! Ждем от вас победы. Лучше бейте фашистов…»
Эти посылки и письма с особой силой подчеркивали неразрывность фронта и тыла демонстрировали непреодолимое желание всех советских людей быстрее одержать победу.
В один из таких предновогодних дней я шел по узкой траншее и лицом к лицу столкнулся с письмоносцем.
— Минуточку, товарищ майор, письмо вам есть, — сказал он и подал мне тетрадный лист, свернутый треугольничком.
— Спасибо, — поблагодарил я бойца и направился в штаб.
В землянке я развернул конвертик. Письмо было написано детской рукой. В нем говорилось:
«Здравствуйте, дядя Вася! Пишет ваш племянник Шура. У нас большое несчастье. Только что мы получили похоронную — в октябре убит наш папа. После получения похоронной наша мама сильно заболела, и мы теперь сами топим печь, варим и стираем, но у нас нет топлива, а зима холодная…»
Прочитав последнюю строчку, я пустил в адрес фашистов несколько слов, от которых самому Гитлеру тошно стало.
— Что это ты, Калиныч? — удивился Данилов.
— Брата убили под Ленинградом. Из троих я теперь один остался. Самый старший брат прошел всю гражданскую войну. В 1922 году был командиром, погиб от рук басмачей. А этот, что погиб под Ленинградом, был механиком в МТС. В начале войны призван рядовым. И вот теперь осталось три малыша. Что с ними будет делать эта больная женщина? Правда, ей помогает мой отец, но какая от него может быть помощь? Ему уже восемьдесят два года.
— А ты сам-то помогаешь отцу?
— А как же? Высылаю по аттестатам.
— Не падай духом, Калиныч. Я сочувствую тебе. Постигшее тебя горе — теперь горе всего нашего народа. Будем надеяться, что скоро и на нашу улицу придет праздник.
В новогоднюю ночь установилась безветренная пагода. Падал пушистый снег. По всей линии обороны полка было тихо. Это зловещее затишье настораживало нас.
Уж не замышляют ли чего коварного немцы? — думали мы и привели свою оборону в особую боевую готовность. С вечера я со своим ординарцем Хоменко отправился на правый фланг полка, в батальон капитана Гущина. Потом перешел в овраг, в расположение первого батальона. Там произошел со мной случай, воспоминание о котором и сейчас вызывает дрожь во всем теле.
Было уже около десяти часов вечера. Где-то за Г-образным домом выл немецкий шестиствольный миномет. Изредка татакали пулеметы, а поблизости стояла непривычная тишина.
Мы шли гуськом по извилистой траншее. И только миновали один из многих ее изгибов, как из ниши в стене хода сообщения передо мной выросла фигура солдата с винтовкой наперевес. Послышалось щелканье затвора и крик:
— Стой!.. Стой! Кто, свой? Стрелять буду!
Раздумывать было некогда. Я подскочил к кричавшему и ударом кулака подбросил ствол винтовки кверху. Пуля дзенкнула над моей головой. Мы навалились на стрелявшего, осветили фонариком его лицо, и сразу же узнали молодого бойца Мамедкулиева. Он дрожал и плакал.
— Что случилось? Почему стреляли?
— Немножко спал, потом показалось, что немцы идут, — всхлипывая, проговорил боец.
— Что с тобой делать? — спросил я.
— Не надо делать. Я больше никогда не буду спать.
Этот нелепый случай в батальоне Кулаева был единственным. Весь же батальон стоял начеку, готовый не только к отражению внезапного удара врага, но и к решительной контратаке.
Во всех блиндажах чувствовалось праздничное настроение. Не скажу, что там стояли нарядные елки, но ветки других деревьев были. На них висели конфеты, звездочки, печенья, а нередко и деды морозы.
Как же дороги были эти убранные веточки, напоминавшие людям счастливые довоенные новогодние вечера, которые когда-то, может быть, были кем-то не замечены, недооценены. Каждому в этот вечер хотелось сказать что-то теплое, задушевное, поделиться своими чаяниями и думами. Кажется, за всю свою жизнь я нигде и никогда не был таким желанным гостем, как в тот вечер у хозяев окопов и блиндажей. Сколько было прочитано мне радостных и печальных писем, присланных из далеких, но таких близких и родных краев.
Один молодой боец похвалился, что где-то в далекой тайге, под Верхоянском, его жена скоро должна родить сына. В письме спрашивает, какое дать ему имя.
— Какое бы вы посоветовали, товарищ майор?
Я помедлил с ответом.
— А ты, друг, когда из дома? — подхватил кто-то из бойцов. — Поразмысли хорошенько, не сюрпризик ли тебе подготовила женушка!
Раздался дружный смех.
— Ну уж это ты брось! — обиделся молодой муж. — У нас в тайге на этот счет строгие законы. А из дому ушел четыре месяца назад. Понятно?!
— Да ты не петушись, — успокоительно сказал насмешник. — Ты вот послушай, что моя стерва этакая пишет. Семь лет я жил с ней, по-честному, без баловства. А вот ушел на фронт, и она… «Извини, прости, нашелся другой».
— Ну не все же такие, как твоя, — сказал молодой гвардеец и снова обратился ко мне. — Так как вы думаете, товарищ майор, насчет имени сынку?
— Думаю, что надо дать ему имя в честь какого-нибудь нашего полководца.
— Правильно, — отозвалось разом несколько голосов. И начали перечислять имена великих полководцев.
— А как вас зовут? — спросил я будущего папашу.
— Ильей.
— Вот здорово! Значит назовете сына Александром.
— Почему Александром?
— Подумайте.
— Правильно, товарищ майор. Кто же еще может быть лучшим и близким нам полководцем, как не Александр Ильич Родимцев, — подал голос из угла блиндажа красноармеец.
— Верно! Так что, Илья, напиши своей жене, что, мол, взводный совет постановил назвать вашего сына Александром и объясни почему.
— А ты, браток, — обратились к бойцу, чья жена подыскала себе другого, напиши своей шалаве или, как ты ее там назвал: «Мы тут кровь проливаем, жизнь отдаем за тебя. А ты там бесишься, не знаешь, куда дурь свою девать. Не человек ты, а прихвостень фашистский, и тот, кто с тобой связался, — такой же, как и ты».
— Да ну ее к черту! — сказал помощник батальонного повара. — Хочется вам вспоминать о ней в такой торжественный вечер? Лучше давайте я вас угощу наркомовским пайком, положенной нормой «горючего» и пойду дальше колядовать. Мне ведь до двадцати четырех нужно обойти все блиндажи роты.
— Вот это правильно, — согласились бойцы.
Время неумолимо двигалось. Приближалась полночь. Мы торопились во второй батальон. В Г-образный дом добрались как раз в тот момент, когда раздался звон московских курантов.
— Кажется, успели… Но уж не почудилось ли нам? — удивился я, прислушиваясь к чудесным звукам.
Да, это били Кремлевские куранты — во весь голос говорила величавая Красная площадь. В разбитых стенах дома звон усиливался и летел дальше над израненным городом. Сняв шапки, его слушали с замиранием сердца защитники Сталинграда. К нему прислушивались враги… А когда кончился перезвон и грянул «Интернационал», почти совсем утих бой.
Но вот кончился гимн. Диктор поздравил советских людей с наступившим новым, 1943 годом. Из репродуктора полилась веселая праздничная музыка. А фашисты с яростным остервенением открыли артиллерийский и минометный огонь.