— В стороне железнодорожной станции Гумрак на заснеженном поле замечена черная полоса. Она как будто движется в нашем направлении.
Мы с Гущиным поднялись на здание и в бинокли увидели длинную колонну, конца которой не было видно. Всматриваясь в нее, стали все отчетливее различать и фигуры людей, обмотанных тряпьем, с огромными скатками за плечами. Ясно было, что идут немцы. Оружия у них не видно.
— Сколько у вас человек? — спросил я комбата.
— Пятьдесят шесть.
— Что же мы будем делать с этой тучей? Ведь там, пожалуй, около двух тысяч.
— В плен будем брать, — задорно сказал комбат.
— Брать-то брать, но такая масса может раздавить нас и без оружия. Нужно остановить их подальше отсюда, а потом пропускать мелкими группами.
— Правильно, — согласился капитан.
Мы подобрали двух боевых гвардейцев и послали навстречу вражеской колонне. Обо всем этом доложил командиру полка. В свою очередь, он связался с генералом Родимцевым и сообщил нам, что решение наше правильное.
Тем временем наши парламентеры подошли к головной вражеской колонне, остановили ее и привели оттуда трех офицеров. Мы не стали интересоваться их званиями, номерами частей, так как это уже не имело для нас никакого значения.
— Сдаемся в плен, — сказал один из них, старший по возрасту.
— Сколько человек?
— Точно не знаю. Но тысяча с половиной, а то и больше будет.
Его продолговатое лицо с острым подбородком, обвислыми щеками и длинным горбатым носом обросло густой бородой. Замызганная, с потускневшей позолотой на погонах шинель воняла дымом и дустом. Он весь дрожал, точно его трясла тропическая лихорадка. Все это вызвало у меня отвращение, и я подумал: «Каким же ты жалким стал, завоеватель третьего рейха. Куда девалась твоя былая спесь, когда ты с огнем и мечом проходил по Европе, грабил и уничтожал города и села, вешал и убивал наших детей и стариков?»
И здесь в моей памяти воскрес случай, происшедший в 1941 году. 75-я стрелковая дивизия, в которой я был старшим инструктором политотдела, ночью с боями отошла от города Прилуки и километрах в четырех от него заняла оборону. Взошло солнце, и из боевого охранения доложили, что по шоссейной дороге из города едет мотоциклист.
— Пропустите его, — распорядился командир 28-го полка.
Вскоре мотоциклист оказался на КП полка. Он слез с мотоцикла, сделал несколько шагов, резко выбросил вперед кулак, выкрикнул:
— Хайль Гитлер! — Осмотревшись вокруг, с независимым видом спросил: — Кто здесь есть старший?
— Я, — ответил командир полка, удивленно глядя на странного гостя. — А в чем дело?
— Я тороплюсь нах Москва. Мне нужен проводник, хорошо знающий туда дорога. Надеюсь, у вас найдется такой человек?
— Конечно. А почему вы так спешите туда?_ улыбнулся командир полка.
— А разве вы не знайт, что не сегодня завтра наши войска возмут ваша столица и война будет окончена? — уверенно сказал фашист. Он не спеша достал из кармана кителя носовой платок, снял фуражку, вытер лоб. — И все, кто войдет в нее в первые два дня, будут иметь особый награда, в том числа и земля под Москвой. Я, гауптман немецкой армии, тоже хочу иметь такой награда, поэтому спешу. Если вы дает мне хороший проводник, я буду ходатай перед своим командованием награждать вас. Противный случай будем повесить.
Стоявший в стороне лейтенант кивнул в сторону гитлеровца, покрутил указательным пальцем у своего виска, махнул рукой: дескать, рехнулся фашист.
— Взять мерзавца, — приказал командир полка.
Гитлеровец шатнулся в мою сторону От него пахнуло шнапсом.
Бойцы обезоружили гауптмана и спустили в погреб. Там он просидел часа три. Потом его снова доставили к командиру полка.
— Так куда ты спешишь? Рассказывай толком.
Немец повторил все то, что он уже говорил.
Значит, он был не пьян и совсем не умалишенный, как мы подумали, а просто наглый, как все фашисты в тот период войны, устрашавшие всех виселицами и расстрелами…
Теперь завоеватели стояли перед нами у разбитых стен Сталинграда и дрожали за свои шкуры…
Закончив опросы, я приказал этим офицерам отправиться к колонне и отделять от нее по 300–500 человек. На каждую такую группу мы выделяли по одному сопровождающему, и он отводил ее на Волгу. Здесь пленные собирались тысячами и без конвоя шли вверх по реке на сборный пункт.
Такого, наверное, в истории войн еще не было!
Шли они, медленно переставляя ноги, обмотанные в тряпье и обутые в огромные соломенные снегоступы, держась друг за друга, чтобы не упасть от бессилия.
Идя по толстому льду могучей русской реки, не одному из них, наверное, подумалось тогда: «Зачем я шел сюда? Что мне здесь было нужно?»— и проклинал самого себя и всех тех, кто толкнул его на эту гибель.
Во второй половине дня меня вызвал к себе Панихин. Отправляясь с ординарцем к Дмитрию Ивановичу, мы увидели на дороге спешившую куда-то группу бойцов. Дойдя до перекрестка, где стояли сгоревшие танки и автомашины, они вдруг остановились, сняли головные уборы и замерли. Потом надели шапки и поспешили дальше.
— Что они там увидели? — спросил ординарец.
— Пойдем, узнаем.
Между танками и автомашинами лежали трупы фашистов и советских воинов, видно, погибших в рукопашной схватке. А чуть дальше, словно живой, запрокинув голову и подняв над ней руку с гранатой, стоял на коленях застывший советский герой. Перед ним-то и снимали головные уборы гвардейцы. Мы тоже почтили его память.
Этот солдат и все виденное там запомнилось мне на всю жизнь. И теперь, когда я вижу памятник погибшим воинам, эта картина каждый раз оживает передо мной.
Выслушав мой доклад о пленении 3-м батальоном более тысячи шестисот солдат и офицеров противника, Дмитрий Иванович сказал:
— Сегодня сдались основные части северной группировки, но на территории завода «Баррикады» остались еще какие-то силы гитлеровцев. Вот от них-то нам и предстоит очистить завод.
Всю ночь мы подтягивали батальоны к заводу.
Утром фашисты встретили нас автоматным огнем, который они вели из недостроенного цеха.
Панихин распорядился дать по ним «огонька» полковой артиллерии. После этого два наших бойца ворвались туда и через несколько минут вывели группу немцев, человек в шестьдесят. Они были с ног до головы укутаны одеялами и разным тряпьем.
— Почему не хотели сдаваться? — спросил Панихин.
— Нэйн, нэйн, хотель! — залепетали они в один голос. — Это там один стрелял. Мы ему сами капут сделали.
— Ефрейтор капут, Гитлер капут, — добавил один из них и плутовато улыбнулся.
— Посмотреть на твой вид, так ты и сам давно уже капут, — сказал гвардеец.
— Нэйн, нэйн! Мне капут не надо! — испуганно закричал гитлеровец и упал на колени, показывая два пальца, бормоча:
— Мой цвай киндер, капут не надо! Цвай киндер…
— Ишь, вспомнил своих киндеров, а как наших товарищей убивал, так и не думал, что у них тоже есть киндеры… — сказал гвардеец сурово.
— Брось ты его к чертям, пусть своих догоняет, а то потом его одного туда придется вести, — сказал другой солдат.
— Ну, хватит, беги… Шнель, шнель отсюда! — крикнул гвардеец.
Пока мы разбирались с пленными, наши батальоны ворвались в расположение завода и растеклись по цехам. Всюду трещали пулеметы и автоматы, рвались гранаты, раздавались крики «ура». Все это в пустых разрушенных цехах повторялось и усиливалось эхом, отчего стоял сплошной гул, в котором ничего невозможно было понять.
Засевшие на заводе гитлеровцы не сопротивлялись открыто, но и не сдавались. Бой принял неопределенный и, вместе с тем, коварный характер. Какая-то часть немцев поднимала руки, а притаившиеся за углом стены или за станком один-два гитлеровца подкарауливали наших воинов и стреляли в них.
— Нужно через рупор разъяснить им о бессмысленном сопротивлении и кровопролитии, — предложил Данилов.
Взяв рупор, я с переводчиком отправился в 1-й батальон, который дрался в механическом цехе. Цех внутри был разделен на две половины проходом, метров в пять-шесть шириной. Под одной из его половин было большое железобетонное подвальное помещение. В нем и сгрудились немцы, предварительно забаррикадировав подступы.