— Не можем продать, товарищ Прокопьев, не можем. У нас план. Сам посуди: в этом году государству должны сдать 259 шкурок, а если начнём распродавать лисиц — с планом не вытянем. Уж как-нибудь потом, может на будущий год.
— Надо же выкроить для колхоза. Разведут лисиц, шкурки же в счёт нашего плана пойдут.
— Так когда ещё разведут, а нам нынче сдавать надо. Не выполнишь план, что Лозовников скажет? Он человек принципиальный. Не вам, мне придётся перед руководством отвечать. А план для того и даётся, чтобы его выполнять.
Прокопьев смотрел на коричневые пятна веснушек, густо усеявшие вечно беспокойно двигающиеся руки Кубрикова, и у него снова, как и при первом знакомстве, появилось чувство неприязни и отчуждённости к директору промхоза.
Захотелось сказать Тихону Антоновичу что-нибудь едкое, сердитое. Однако, Сергей Селивёрстович сказал спокойно.
— Да поймите же вы, Тихон Антонович, я ведь сам уговорил председателя организовать звероферму в колхозе. Обещал помочь…
Ни один мускул не дрогнул на лице Кубрикова. Придвигая к себе пухлую папку с бумагами, он ответил наставительно:
— А это вам наука, товарищ Прокопьев. Прежде чем что-нибудь решать, надо спросить. Вы смотрите на всё с узкой позиции заведующего участком. А на моих плечах всё хозяйство лежит и, чтобы оно было в ажуре, я должен предвидеть за всех.
— Значит?..
— Значит, отказываю в продаже.
Прокопьев поднялся и, не глядя на директора, произнёс:
— Хо-ро-шо. Я пойду к парторгу, в райком партии, а от своего не отступлюсь.
— Можете. Привыкли бегать… Чуть что, так и к парторгу.
Прокопьев застал Жаворонкова в его небольшой комнате, в которой стоял стол, накрытый красным сатином, десяток стульев да простенький шкаф с книгами. На стене — в красивых рамках — портреты вождей. В этой скромно обставленной комнатке Прокопьев всегда чувствовал себя свободнее, чем в просторном кабинете директора.
Афанасий Васильевич удивился, увидев всегда спокойного Сергея Селивёрстовича в таком состоянии.
Прокопьев напоминал сейчас человека, приготовившегося броситься на врага: длинная, сухая фигура его неестественно полусогнулась, отчего ещё более ссутулились остренькие плечи; на раскрасневшемся лице выдались узкие скулы; серые, всегда выражающие любопытство глаза теперь горели лихорадочным огнём, а стриженые под бобрик чёрные жёсткие волосы походили на ощетинившиеся плавники только что вытащенного из воды ерша.
Парторг по-приятельски пожал руку Сергею Селивёрстовичу, участливо спросил:
— Чем-то расстроен, Селивёрстыч, что-нибудь случилось?
— Ты ещё спрашиваешь: расстроен ли я? — загорячился Прокопьев. — Это не человек, а чёрствый ломоть..
— Да ты о ком речь-то ведёшь?
— О ком? Конечно, о директоре. Я ему одно, а он план в нос тычет… Не могу, у нас план, по плану предусмотрено, согласно плана рассчитано… — Прокопьев соскочил со стула, забегал по комнате, затем остановился перед Жаворонковым и опёрся обеими руками на стол. — Я тебя спрашиваю: когда он не будет зажимать инициативу?
Жаворонков спокойно наблюдал за сухощавой фигурой заведующего участком и улыбнулся.
— Ну ёрш и только, — проговорил он, наконец. — И ты думаешь, что я что-нибудь понимаю?
— И ты меня не понимаешь?!. Тогда в райком пойду, там-то уж меня, наверняка, поймут…
Парторг, не обращая внимания на угрожающий тон Прокопьева, вытащил из кармана портсигар и предложил:
— Закури, Сергей Селивёрстович. «Беломорканал», ленинградский…
Прокопьев машинально взял из портсигара папироску, прикурил от зажжённой Жаворонковым спички и глубоко затянулся дымом.
Замолчали. Сергей Селивёрстович сел на краешек стула и задумался. Жаворонков углубился в чтение раскрытой ещё до прихода заведующего участком книги, изредка бросая косой взгляд на Прокопьева. Когда заметил, что тот успокоился, сказал:
— А теперь рассказывай…
— А чего рассказывать-то. Решил колхоз «Новая заря» звероферму организовать, я по их просьбе приехал к директору, а он не хочет лисиц на потомство отпустить. Говорит, что не хватает с планом рассчитаться. А того не поймёт, что наладит колхоз звероводство, нашему же промхозу от этого польза.
— Верно! Так чего же тут волноваться, продать колхозу лисиц, да и только.
— В том-то и дело, что Кубриков не хочет продать.