Штурман Семён Челюскин достиг северной точки азиатского материка в 1742 году. Тогда ещё твой прапрадед, наверное, не думал, что у него потомком будет известный охотник Тимофей Шнурков.
Промысловики снова засмеялись, кое-кто не преминул уколоть Шнуркова едким словцом. Но тот спокойно заметил:
— Так я же для авторитетности о Челюскине. Может то и не он был. А что путешественник, это верно.
Когда шум, вызванный рассказом Тимофея Шнуркова, смолк и охотники, успокоились, Ермолаич, заметил Благинина, воскликнул:
— Вернулся, Иван Петрович! Ну, как успехи? — Неплохие, — ответил Благинин и поднял с земли большую связку добытых им зверьков. — Вот, посмотрите.
Охотники окружили Благинина, поздравляя его с удачей.
— За всё отквитал?
— Не иначе наплодились за эти дни, пока болел.
— Да смотри, вроде и ондатра покрупнее. Из нагульного стада, что ли?
Благинин улыбался, слушая товарищей.
— Иначе и нельзя, — сказал он, — а то на доске показателей я всё первым шёл, а теперь Тимофей с Салимом далеко меня обогнали. Вот и надо поджимать. А отлов сегодня потому большой, что в своём «питомнике» пробу делал. Здорово получается…
— Знаем мы, какой это питомник, — с ехидцей заметил Ефим Мищенко, блеснув красивыми зубами. — На Кругленьком ондатру отлавливаешь. Прокопьев в прошлом году запретил там промышлять, а ты этим воспользовался.
Благинин бросил быстрый взгляд на Ефима, думая, что тот шутит, но лицо молодого охотника, озарённое светом костра, было непроницаемо строго.
— Что, думаешь не знаем? — теперь уже вызывающе проговорил Мищенко. — Знаем, будь уверен! Шила в мешке не утаишь. Не-ет!..
Охотники зашумели. Ермолаич подошёл к Ефиму, тряхнул его за воротник и со злобой бросил:
— Ты почему, Ефим, честного охотника порочишь?
— Кто порочит? Ефи-и-м? — визгливо выкрикнул Мищенко. — Ну, нет! Вы вон Бориса Клушина спросите: он тоже знает.
Вмиг установилась тишина. Охотники, как по команде, повернулись к Клушину.
Тот опустил голову и, внимательно рассматривая носок сапога, будто вдруг что-то обнаружил там интересное, негромко, но твёрдо сказал:
— Так! Ефим правильно сказал.
Промысловики возмущённо загудели, кидая недружелюбные взгляды на Благинина. Иван же, растерявшись, стоял у костра, держа в руках связку темнобурых зверьков, и непонимающе посматривал то на Бориса Клушина, то на Мищенко: на пунцовом лице выступили капельки пота. Наконец, он собрался с силами и выдохнул:
— Да как вы смеете?..
Глава шестая
Филька Гахов вернулся в избушку на Лопушное. Бывает так: один несколько дней походит по болотам, расстреляет по уткам сотню зарядов и, не найдя удовлетворения, оставляет ружьё навсегда; другой с первых же выстрелов случайно выбьет из пролётного табунка маленького чирка, из которого и похлёбку-то не сваришь, а затем месяц будет бродить по плёсам, возвращаясь с охоты мокрым и усталым, с пустым рюкзаком, и однако на всю жизнь останется охотником.
Так случилось и с Филькой. Сначала он смотрел на ружьё, как на интересную забаву, затем охота у него превратилась в привычку, а уж потом появилась охотничья страсть.
После «большой обиды», которую, как казалось Фильке, нанёс ему Благинин, назвав «мазилой», он пришёл домой и поставил нечищенным ружьё в кладовку за ларь..
— Всё. Больше не охочусь, надоело! — бросил он матери. — Подамся в город, в ремесленное…
— Правильно, Филя. Не твоё, видно, это дело за утками ходить. Природой не положено. А вот отец-покойничек, так тот всю свою жизнь на озере прожил, — и мать вздохнула, вспомнив умершего два года назад мужа, первейшего охотника в районе.
Попутной подводы в город не было, а пешком Фильке итти не хотелось — далеко. Днём он бесцельно бродил по улицам села или приходил к озеру, что начиналось прямо за огородами, садился на высокий берег и часами наблюдал, как пролетают по закрайке камыша утки или как деловито копаются в грязи маленькие длинноносые кулички. Вечером уходил на площадь, где собирались парни, девчата в ярких сарафанах и пели под голосистую двухрядную гармонь песни.
Скоро желание пойти в ремесленное училище пропало. А однажды, когда Филька лежал на берегу озера и бездумно смотрел в небо, по которому ползли редкие белые облака, его кто-то толкнул в бок носком сапога. Филька от неожиданности вскочил на ноги. Перед ним стоял его сверстник Андрейка Икорушкин. На голове его лихо заломлена побуревшая от грязи фуражка, на ногах большие отцовские сапоги, за плечом централка, а сбоку, на патронташе, привешено на удавках с десяток уток.