— И верно, грех тебе упрекать его, Ефим, — заступались охотники. — Салим искупил свой поступок. Сам сезонное задание перевыполнил, и его подшефные славно поработали.
— Ну, а я что, — смирил пыл Ефим, — я ведь только о том, что бесполезное мы дело делаем, а Салим что ж? Со всяким бывает.
Из палатки вышел Вениамин Петрович и остановился в тени, прислушиваясь к спору охотников.
— Это кто же тут такой Фома неверующий? — наконец, не выдержав, он подсел к костру и, близоруко прищурив глаза, стал всматриваться в лицо Ефима. — И напрасно вы не верите в науку. Вы вот речь ведёте о том, что в науке всё выдумки, а так ли это?.. Наши враги за границей тоже до хрипоты кричат: «Мичуринская наука, материалистические принципы — чепуха, вздор!» И не только кричат, а стараются убрать с дороги тех, кто верит и кто прививает эту веру другим. Вы слышали о Пауле Каммерер? Нет. Это австрийский биолог — сторонник возможности приобретаемых свойств. На многих опытах он доказал это положение, за что подвергался жестоким нападкам, его труды всячески опорочивались. Каммерера пригласили работать в Советский Союз. Он с радостью согласился, так как знал, что только у нас ценят науку. Но в то время, когда он приехал в нашу страну, чтобы окончательно договориться и начать работу, в его лабораторию в Вене воровски проник англичанин, биолог Нобль, и подделал препараты учёного. И после этого опубликовал статью в журнале, заявив, что опыты Каммерера — авантюра, подделка. Затравленный и без того, Пауль не выдержал и застрелился. Вот! Его хотели заставить не верить в то, что есть, и он погиб, но от веры в науку не отказался.
— Да-а, — глубоко вздохнул Тимофей, — жалко человека.
Рассказ о судьбе учёного оставил большое впечатление у слушателей. Они так недружелюбно посматривали на Ефима Мищенко, будто он был виноват в гибели учёного, что тот вобрал голову в плечи и невнятно проговорил: «А я что ж? Я ничего…»
Кто-то спросил:
— А почему же он к нам не приехал?
— Перед смертью Каммерер написал письмо в Советский Союз, в котором заявил, что не знает, кто виноват в подлоге, но считает свою научную честь запятнанной, поэтому и не видит возможности с такой репутацией приехать в великую страну. И он решился… — Лаврушин на минуту смолк и затем резче продолжал: — Я это вам рассказал к тому, что кто у нас не верит в науку, старается свернуть её с правильного пути, тот играет наруку врагам, тем, кто убил Пауля Каммерера. Наша наука уже доказала правильность мичуринских принципов. Возьмём, к примеру, опыт академика Михаила Фёдоровича Иванова в Аскании-Нова… — и профессор рассказал об успехах советского учёного в выведении новых пород животных.
Такие беседы стали ежедневными, место у костра превратилось в своеобразный лекторий. Возвращаясь с водоёмов, промысловики ужинали и после этого, усевшись вокруг костра, поджидали, когда из дверей палатки покажется громоздко-сутулая и длиннорукая фигура профессора. Вениамину Петровичу предоставлялось почётное место у костра, и он, зная, что его беседы ждут, не торопясь набивал табаком костяную трубочку, говорил:
— Ну, что ж, начнём. Что бы вы хотели сегодня услышать?
— Вы обещали о вегетативной гибридизации, — подсказывал Ермолаич.
И беседа затягивалась далеко за полночь.
Позже всех возвращался с участка Благинин. За последнее время он почти не виделся с Покровской. Уезжал на водоёмы с первыми красными отблесками зари и возвращался, когда Валентина, примостившись в углу палатки, спала на сплетённом дедом Нестером коврике из сухой рогозы.
У Валентины росло чувство обиды. «Вот и близко друг от друга, а словно разделены большим пространством. Обо мне как будто и забыл, а я что бы ни делала, о чём бы ни думала, а он передо мной. Стоит красивый, широкоплечий, из-под фуражки выбился чуть завихрившийся смоляной чуб, стоит, смотрит на меня и улыбается. Вскипит сердце, хочешь крикнуть ему: «Ванюшка, милый, родной мой, ведь вот я!» Хочешь кинуться к нему и прижаться головой к его широкой груди, вскинешь голову — и никого нет. А ещё говорил, что любит? Так только, для успокоения, чтобы не обидеть. Не нужна мне его жалость!..»
А Благинин и в самом деле мало обращал внимания на Валентину. Возвращаясь с водоёмов, он кидал на стол свои тетради, в которые заносил учётные данные, наспех съедал кусок пшеничного хлеба, банку рыбных консервов и, перебросившись несколькими словами с профессором или с кем-нибудь из охотников, заваливался на кучу соломы, служившей ему постелью, и тотчас засыпал. А Валентина, злясь на него, думала, лёжа в другом углу палатки, поёживаясь от холода под тоненьким одеялом: «Зачем он меня мучает, зачем? Ведь я же люблю его…»