Против этого возражает г-н Вольтер на с.177 «Катехизиса Даукши», говоря:
«Западнорусский переписчик «Хронографа» Иоанна Малалы (в виленской библиотеке) высказывается обстоятельнее: он говорит, что «Телявелис» – это кузнец; он сковал солнце «яко светити по земли». Если кузнец относится к «Теля-велик», тогда последний не может быть ни «Тавалmс», ни «Тевялис» (батюшка), как полагает Мержинский, ни «Теля-велис», лешим, пугающим странников на дороге (Wegeteufel), как объясняет Брикнер. Кузнец по-литовски называется kalwis, уменьшительное kalwalis, которое обращали, может быть (?), в «Тельвелис», а в списке XVII века в «Теля-велик» (?).
Между тем божка «Тавальса» никогда не существовало. Его выдумал Ласицкий, потому что латинскую букву J принял за букву Т. Он ли в этом виноват или переписчик, неизвестно; но Ласицкий виноват в том, что слово Jawals от jawu, рожь, означающее обилие, урожай ржи, плодородие, пожаловал в боги, как делал это он, по незнанию литовского языка, со многими словами. Ласицкий коротко называет «Тавальса» божком способностей. Нарбутт, благоговеющий перед Ласицким, вместо того чтобы категорически доказать ему, что «Тавальса» никогда не существовало и что «Явалс» есть производное слово яву, виляет вправо и влево и на с. 103 т. I «Истории литовского народа» полагает, без всякого основания, что могли быть два (!) божка: Тавальс и Явальс, из которых первый был «божком способностей к сладострастию» (!!), а последний «богом способностей к хорошей обработке полей, для достижения обильного урожая» (!!).
Этим Нарбутт ввел в обман и слепо верившего ему Крашевского, который в поэме своей «Миндовс» говорит явную ложь, будто в виленском святилище Перкуна (Ромове) истукан Тавальса поражал своим видом женщин: он представлял собою чудовище на козлиных ногах, с бесстыдною улыбкою на устах, обремененный дарами развратников, состоявшими из коралловых, янтарных, перламутровых и ракушечных ожерелий. Очевидно, Крашевский скопировал греческого Сатира. Скорее можно было бы допустить существование божка Явальса как происходящего из одного источника с богинею земледелия Круминой, которую в некоторых местностях называли Явтою, от jawn, нежели Тавальса. Быть может, Явальс и состоял с Явиною в каком-нибудь свойстве и был также покровителем земледелия, что и дало повод Стрыйковскому считать Врумину не богинею, а богом.
При чтении такой своеобразной и противоречивой оценки выдержек из Ипатьевской летописи и «Хронографа» Малалы невольно рождается мысль: не слишком ли далеко г-да ученые исследователи удалились от прямого пути и не следует ли разгадки слов «Теля-велик-коузнец», а у Оболенского еще «и с коузнею», искать в самом смысле текста? Не хотел ли летописец сказать, что литовский языческий народ до того был дик и невежествен, что верил даже в то, будто нашелся некий великий кузнец, по имени Теля (исковерканное какое-нибудь собственное имя), который самое солнце сковал для него и взверг на небо «яко светити по земли»? Самые слова «Теля-велик-коузнец» положены в «Хронографе» в именительном падеже, тогда как прочие «скверные богы», которым приносили «жрътвы» или «жряше втайне», приводятся в дательном, именно: «Андиеви», «Перкунови», «Жвороуне-соуце», «Диверикзу», «Засечему богу» и «Мендеину».
Трудно понять также, почему ученый мир остановил свое просвещенное внимание на такой грубой, топорной работы притче о сжигании тел покойников, какая помещена на 127-м листе «Хронографа» Малалы под заглавием «О поганьской прелести в нашои Литве» и о которой упоминает Костомаров в приведенной выше цитате? Что за нелепая и темная сказка рассказывается о «Совии, оуловившу емоу дивий вепрь, иземж из него Д (девять) селезниць… покушашеея снити в ад осьмерными враты… не взмог девятыми хотение свое оуполучив»… и далее рассказ, как один из сыновей «погребе й в земли», в которой Совия не мог спокойно уснуть, потому что «червьми изъеден бых и гады»; потом как тот же сын вложил его «во скриню древняну», где Совия также не мог уснуть, «яко бчелами и комары многими снеден бых», и как, наконец, сын «створив краду огньня велику и врже й на огнь», где Совия «яко детищ в колыбели сладко спах». Летописец заканчивает эту бессмыслицу словами: «О великаа прелесть диаволскаа» и т. д., как выписано выше.