Перед глазами, примерно там, где минуту назад мелькал комбинезон связиста, полыхнул бело-оранжево-черный цветок снарядного разрыва, а спустя секунду воздушная волна с привычным грохотом прошлась по всему телу, будто боксёрскими «лапами» ударив по ушам. Следом за первым рванул второй снаряд, третий…
— Бат-тарея! К бою!
Тяжко это — сидеть под огнём, даже если понятно, что враг лупит по площадям, в белый свет, как в копеечку… А ответить никак нельзя: винтовка против артиллерии не играет, да и свои-то пушечки… противотанковые они, пригодные для боя на прямой наводке, а вот артиллерийская дуэль не для них.
Так что сиди. Сиди и жди. Жди, когда снова пойдёт…
Они пошли, серые коробочки на блестящих лентах гусениц. Да не прошли — их встретили.
Они ломили, развернувшись в боевой порядок. В промежутках между ними сизыми бегунками мишеней сутулились цепи пехотинцев. Лиц на таком расстоянии не было видно… Да и ни к чему рассматривать. Солдатское дело — толково эдакого бегунка посадить на пенёк мушки да плавно выбрать спуск. «Не ходи на Русь. Там живёт твоя смерть!» Уж сколько раз вбивали эту истину в головы иноземных захватчиков и мечом, и штыком, и пулей… А все им неймется… Что у них, кладбИщ своих мало? Так мы не жадные. Метра по два выделим…
Сколько было атак и контратак? Никто не считал. А если кто и считал, тот вряд ли вспомнит… Германцам так и не удалось пройти по шоссе там, где стояли красные десантники и чекисты. В город немецкие солдаты вошли с юго-востока. С той стороны, где не было ни укреплений, ни бойцов…
Реальность первых дней октября одна тысяча девятьсот сорок первого года…
Но в этом нет вины ни капитана Французова, ни русоволосого политрука, удивленными голубыми очами всматривающегося в обгорелые травинки перед лицом, сжавши мертвыми пальцами черенок пехотной лопатки, ни тех, кто, выполнив положенное, отступал в сторону Мценска, чтобы там снова принять бой.
Так начиналась Битва за Москву.
Глава 3
3 октября 1941 года,
Орёл
Город слышал: идёт бой. Город не мог не слышать.
Город надеялся на чудо так отчаянно, напряженно и деятельно… как умеют только дети и старики.
В избенке на Широко-Кузнечной, близ кирпичного завода, дед Коля, упрямый старый мастер, ещё в начале августа крепким словом, пинками и клюкой втолковывавший меньшому сыну, с чего это вдруг он, Николай Егорыч Баринов, не поедет в эвакуацию, а к исходу сентября почти обезножевший, доковылял до красного угла и стал глаза в глаза с темноликим умиротворенным старцем.
— О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, тёплый наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии…
А потом не спеша оборотился к противоположной стене.
— Видишь, Татьяна, не забыл я еще, как молиться. Тещу-то я, извиняй, не сильно жаловал, оно для тебя не секрет. Однако ж грех соврать, мудрая она была бабка. И, помнится, завсегда твердила: по молитвам к Господу Николая Чудотворца воистину совершается невозможное.
Жена на фотографической карточке так строго сжимала губы, что от уголков рта разбегались задорные морщинки.
По Комсомольской чуть ли не вприпрыжку спешила-торопилась шестилетняя Марочка… точнее, Марксина. А что, разве она маленькая, если уже хозяйство вести помогает? Правда, бабушка, когда зачем-то собралась к тете Тоне, строго-настрого запретила высовывать нос из дому. Ага, а Гале велела глаз с сестры не спускать. А Галя взяла и по-своему сделала. Как зашли её пионеры, да позвали куда-то… Марочка, конечно, подслушивала — ну, то есть не подслушивала, подслушивать совсем нехорошо… просто с дверью рядом стояла, притихнув, как мышка — да так ничего не услышала, кроме «шу-шу-шу». Галя тоже повторила: сиди дома. И дверь на ключ заперла, вот!
Марочке скоро стало скучно. И немножко страшно: где-то рядом бухает, будто гром гремит или война идет… как в кино про революционных героев. А война — она далеко, где-то за Брянском, так, вроде, бабушка говорила. Марочка ещё маленькая, не ходит в школу и не знает, где он, Брянск, но точно неблизко.