На какой-то миг эта мысль принесла воодушевление и мимолетную вспышку радостной надежды. Но ровно до тех пор, пока Йенс не распахнул перед Леной дверь в комнату, которая раньше принадлежала Дементьевым. Изменилось немногое — передвинули большой диван на другую сторону, исчезли со стен семейные карточки, оставив после себя темные силуэты на выцветших обоях. Но самое главное исчез привычный запах лекарств и духов мамы. Сейчас тут пахло воском от начищенных сапог и папиросами. А еще свежими пирогами, которые лежали на фарфоровом блюде среди прочих тарелок с ужином гауптштурмфюрера. У Лены даже в первую минуту закружилась голова и засосало в желудке при виде этих румяных боков выпечки. Странно, а ведь до войны она была абсолютно равнодушна к еде…
Новый хозяин комнат Дементьевых стоял у окна и курил в открытую форточку. Не обернулся на звук шагов и легкий шелест платья, когда Лена ступила в комнату и замерла у самого порога. Ее сердце колотилось как бешеное. Нервы натянулись как струна в ожидании, пока Ротбауэр обратит на нее внимание и наконец-то озвучит, зачем она понадобилась ему. Тем более, без приглашения переводчика.
Но он молчал. И Лена опустила голову, стала разглядывать половицы. Лишь бы не думать о том, что когда-то жила в этой самой комнате.
— Hast du Hunger? Nimmst du dich, was du möchtest.[8]
Лена вздрогнула от неожиданности, когда Ротбауэр заговорил спустя некоторое время. Он погасил окурок в стеклянной пепельнице, незнакомой для Лены вещице, а после прошел к патефону и опустил иглу на полотно пластинки.
Странно, подумалось Лене, патефон не работал до войны около года. Из-за дефицита игл. Лена купила иглы да забыла в Москве, когда вернулась Минск. Тетя обещала привезти в свой первый же визит в сентябре, но не сложилось из-за войны. Так и стоял патефон на шкафу, дожидаясь своего часа, а не под кроватью, как шутил когда-то Котя. А немец в разрушенном городе, где сложно было найти порой даже обувь или лекарства, достал эти злосчастные иглы. И теперь комнату наполнили звуки концерта Чайковского. Одна из любимейших пластинок мамы.
— Kennst diese Musik? — спросил Ротбауэр, покрутив в руках картонку от пластинки. Но взгляда от лица Лены не отрывал ни на секунду. Особенно, когда добавил без плавного перехода резко и зло: — Wenn du stiehlst, wirst du getötet. Und ich weiß, dass du stiehlst.[9]
Это прозвучало настолько неожиданно, что Лена на мгновение потеряла самообладание и взглянула на Ротбауэра. Но этого мгновения для внимательного немца было достаточно. Лена скрывала, что пусть и не всегда, но понимает речь оккупантов, на протяжении нескольких месяцев. И вот каким-то образом Ротбауэр узнал ее секрет.
— И я знаю прекрасно, что ты понимаешь меня. Твои бумаги подсказали мне, что экзамен на знание немецкого языка, ты сдала на «отлично». Можешь, и дальше притворяться перед Йенсом, если хочешь, — продолжил он на немецком языке.
— Мои бумаги? — собственный голос звучал для нее совсем чужим сейчас, когда она осмелилась впервые за месяцы, заговорить на этом ненавистном для нее языке.
О чем он говорит? В горле сдавило от страха. Неужели на нее уже завели еще одно досье, помимо того, что лежало в так называемом отделе кадров на фабрике? К чему весь этот разговор?
От волнения Лене стало казаться, что она понимает немца даже не через слово, а через предложения. Звучавший фоном концерт Чайковского впервые показался Лене каким-то зловещим, сбивающим с толку, играющим резкими звуками фортепьяно и скрипок на натянутых нервах.
— Твои бумаги в театре, — ответил еще раз Ротбауэр, но иначе, когда заметил, что Лена не поняла некоторых слов. — Ты же знаешь, наверное, что мое отделение занималось театром прошлым летом.
«Занималось театром». Лена не могла сохранить спокойствие на лице, когда он упомянул об этом. Театр оперы и балета, в котором она так и не успела выйти на сцену, сейчас выглядел поверженным колоссом — разрушенный бомбардировками, разграбленный, опустевший, он стоял среди пожарищ и руин немым напоминанием того, как изменилась жизнь Лены.
Она помнила этот летний день, о котором говорил Ротбауэр. Тогда из театра вынесли почти все, что так тщательно создавалось для этого храма Мельпомены: мебель, декорации, люстры, портьеры, костюмы и аппаратуру. Даже нотные листы вынесли. Лена помнила, как издали наблюдала погрузку театрального имущества, затерявшись среди любопытствующих минчан, собравшихся поглазеть очередной грабеж Минска захватчиками. Словно саранча немцы тащили все, на что падал их взгляд. Хватали то, что нравилось. Отбирали… грабили…