Лене пришлось закрыть на какие-то секунды глаза, чтобы не показать своей ненависти, вспыхнувшей при этом воспоминании. Она не видела сама, но говорили, что при этом грабеже даже убили пожилого работника сцены, который пытался защитить родной театр. Он так и не узнал, что немцы сделали из театра конюшни и склады. Зато Лена знала. И ненавидела втройне немцев за то, что они разрушили и эту ее мечту.
— Любопытно было, почему ты скрываешь это, — продолжил тем временем Ротбауэр, глядя на нее цепким взглядом. — Я даже думал, что ты специально приставлена ко мне коммунистами. Поглядывать, подслушивать, вынюхивать… как они любят.
Лена с силой сжала незаметно для немца ладонь в кулак, чтобы ногти больно впились в кожу. Физическая боль заставила ее на мгновение выкинуть из головы слова Ротбауэра, а музыка заворожила своими звуками и унесла с собой в воображаемый мир на какие-то минуты, возвращая тем самым едва не потерянное самообладание.
Он ничего не сказал толком. Это всего лишь подозрения. И она действительно не виновата в том, о чем он говорит сейчас. Якова пока не интересовал жилец, занявший место в их общей квартире. Несмотря на то, что Ротбауэр был заместителем руководителя минского отделения Оперативного штаба АРР[10] и был очень близок верхушке генерального комиссариата и частенько бывал в доме Кубе, Яков никогда не спрашивал при встречах о нем. А это значило, что немцу нечего предъявить ей сейчас.
— Йенс! — вдруг крикнул Ротбауэр, призывая денщика, и у Лены все оборвалось внутри. Вот сейчас вместе с денщиком в комнату войдут полицейские, и ее отведут в гестапо. Довольно ли ей будет сил не сдать Якова или того худенького белобрысого мальчика, которого тот посылал вместо себя иногда? Выдержит ли она? А после ее повесят на одном из фонарных столбов Минска, как тех других несчастных…
На мгновение захотелось отбросить гордость и умолять немца, убедить, что она совсем ни в чем не виновата. Усилием воли Лена подавила в себе это желание и стала смотреть на патефон, где под иглой ходила блестящая пластинка. В голове тут же возникло воспоминание о Косте.
Котя, милый-милый Котя… Она так боялась позабыть его лицо, что затерла по уголкам карточку. Котя…
— Йенс, собери картофель, половину курицы и пироги и отнеси все это к фрау… к фрау…
Ротбауэр запнулся, и Лена едва сдержала усмешку, заметив его мимолетное замешательство. За месяцы, которые он прожил здесь, немец даже не удосужился запомнить их имена. Кроме ее, Лениного, тут же мелькнуло в голове. Понимание этого заставило ее тут же нахмуриться. Все-таки что ему нужно? Что за подкуп едой? Чего он хочет добиться?
Словно прочитав ее мысли, Ротбауэр улыбнулся холодно после того, как Йенс удалился, унося с собой тарелки, полные еды.
— Я запрещаю что-либо забирать из моих комнат. Отныне, если я замечу пропажу чего-либо, я накажу за воровство. Но не тебя. Твою мать. Ты поняла меня?
Лену при этих словах бросило в жар. Не только от страха, что он заметил, как она порой берет вещи на продажу на рынке, чтобы купить еды или лекарства матери. Она не видела в этом ничего плохого — все это принадлежало им, Дементьевым, несмотря на то что теперь их комнаты занимал Ротбауэр. Ее задело до глубины души, что он считал это все своим. Мебель, посуду, белье, книги, патефон и многое другое.
И ее. Ее он тоже считал своей собственностью. Именно эта мысль промелькнула в голове, и Лена, страшась ее, скрыла надежно ее в самых задворках своего разума. Лена боялась интереса со стороны немцев, наслушавшись во время работы в цехе рассказов о насилии, которое, несмотря на запрет со стороны немецкого командования, все же случалось с девушками. Причем, в основном это насилие творили не солдаты, а именно офицеры.
— Ты поняла меня? — повторил гауптштурмфюрер по слогам, явно заподозрив, что Лена могла не разобрать что-то из его слов. В его голосе прозвучало раздражение, и она поспешила подтвердить, что поняла его.
Ротбауэр кивнул довольно, а потом поменял пластинку на патефоне, прервав звуки классической мелодии. Теперь из патефона замурлыкал женский голос, поющий что-то о любви и разлуке на немецком языке — Лена плохо разбирала на слух текст песни.
— Это отнюдь не знак милосердия. Пусть твоя комсомольская совесть будет спокойна, — иронично произнес Ротбауэр, расстегивая ворот мундира. — Ты ведь комсомолка, Лена?
Лена растерялась, не зная, что ей следует ответить на этот вопрос, в котором чудился подвох. Особенно сейчас, когда она совсем не понимала, что нужно от нее Ротбауэру.
10
Имеется в виду рейхсляйтер Альфред Розенберг (1893–1945).