От горечи, которая прозвучала в голосе Йоффе, у Лены сдавило в горле. Этот Яков, который сейчас стоял перед ней, совсем не был похож на ее соседа, весельчака и балагура. Этот злой и резкий мужчина, едва не потерявший ногу из-за ранения в первые же дни войны, попавший в плен, бежавший во время перегона во временный лагерь, принявший на себя сейчас чужое имя, был ей совсем незнаком. И от этого становилось страшно. Вся ее жизнь становилась такой — чужой, непонятной ей, нежеланной…
— У одного из них плохое зрение, — произнесла тихо Лена. — Ему нет и двадцати. Если немцы узнают об этом, ему не позволят больше работать в АРР. Мне нужны очки…
— Вряд ли ты найдешь их здесь. Очки сейчас можно достать только у одних ублюдков.
Яков был прав. Многие предметы быта превратились в дефицитный товар. Особенно если они были так необходимы. И найти их можно было только у тех, кто имел дело с гетто. Кто воровал со складов немцев уже не нужные своим хозяевам вещи и перепродавал их тайком. Одежда и обувь, протезы и очки, а еще многое другое, что так сложно было найти в настоящей жизни. У Лены кровь стыла в жилах при мысли о том, что каким образом эти вещи могли лишиться своих хозяев. Именно потому уже не однажды ремонтировала свои старенькие ботинки — потому что не могла быть уверенной в том, что обувь, купленная на рынке или у перекупщиков, не будет с ноги покойницы.
— Если ты что-то узнаешь еще о Лее, ты мне скажешь? — произнес Яков на прощание. Лена хотела было сказать, что уже рассказала ему все, что знала, но слова так и не сорвались с губ. Она вспомнила о том, что приносит Йоффе только дурные новости в последнее время. Сначала в их первую после оккупации встречу именно Лена рассказала, что его жена потеряла ребенка. Он даже не подозревал, что случилось, и так тревожился, как Лея сможет выносить и родить в гетто.
Этого не должно было случиться. Лена никак не могла отделаться от этой мысли, пока возвращалась домой. У них у всех должна быть другая жизнь. Совсем другая, не та, которую принесла им война. Яков должен был все так же работать чертежником в конструкторском бюро, а не латать изношенную обувь. Лея должна была стать матерью, наконец-то получив от судьбы такую долгожданную возможность. Саша Комаров должен был закончить консерваторию и, возможно, играть сочинения Чайковского или недавно вернувшегося в страну Прокофьева в Большом театре. А может, он и сам бы стал таким же знаменитым композитором, как они…
Наверное, именно эти мысли и толкнули все-таки в итоге Лену обратиться по совету Йенса за помощью к Вольфгангу Франке, офицеру айнзацкоманды. Она нравилась этому молодому немцу. Лена чувствовала это каким-то внутренним чутьем. Как и то, что он был гораздо безопаснее для нее своего сослуживца, Курта Динца. Только он мог бы решить вопрос с очками в краткие сроки. Только он сумел быть достать то, что ей нужно. Чтобы спасти одну жизнь вместо той, которая была отнята в гетто.
— Почему ты не попросишь Зигфрида? — спросил Франке, едва выслушал ее сбивчивую просьбу достать для ее близорукого друга очки.
— Не хочу беспокоить его, — коротко ответила Лена, стараясь не смотреть на Ротбауэра, увлеченно беседующего с соседом по правую руку. Это был обычный для немцев воскресный обед, когда Йенс накрывал парадной скатертью стол и выкладывал мельхиоровые приборы, доставшиеся Дементьевым от бабушки по линии отца. И пусть этот обед не был похож на привычный немцам, но все же он был роскошен для военного времени. Йенсу даже иногда удавалось находить молочного поросенка для таких воскресных трапез.
— Что я получу взамен? — осведомился Франке и посмотрел на губы Лены таким взглядом, что она не смогла смотреть на него, опасаясь передумать.
— У меня мало денег, но я могу что-то придумать…
— Я хочу свидание, — проговорил Франке. — Настоящее свидание, как это должно быть. Ты знаешь, что такое свидание, Лена? Здесь хуже, чем в Варшаве, ей-Богу! Только шлюхи или запуганные мышки, разбегающиеся по норам. И жидовки. Здесь очень много жидовок. Такое ощущение, что вся ваша страна — это одни жиды.
Лене пришлось сцепить пальцы на вилке и опустить ресницы, чтобы скрыть от своего собеседника мелькнувшее в ней чувство острой ненависти к этому молодому офицеру. И снова в голове пронеслась огненной кометой мысль, что они не могут быть людьми, эти мужчины в немецкой форме. Потому что в них нет ничего человеческого.