Вода была грязная и мутная. На зубах скрипел песок, когда она попадала в рот, он забивался в трещинки иссушенных губ. Но Лене уже было все равно — она опускала ладони в эту живительную влагу и жадно пила, пока ее не отпихнул немецкий конвоир, вынуждая уступить место следующему страждущему. И давая самой Лене возможность взглянуть на все происходящее со стороны и с тоской подумать о том, как обращаются с ними немцы. Вода из бадей, предназначенных для питья скоту. Нужду заставили справить прямо тут, у вагонов, у всех на виду. Словно они не люди вовсе, а животные какие-то.
— А мы для них животина и есть, — проговорила Катерина, стоявшая рядом, и Лена поняла, что произнесла свои мысли вслух. — Рабочая животина, на которой теперь они будут пахать ейную великую Германию.
Потом всех снова согнали на площадку и разделили на две большие колонны — мужскую и женскую, причем женская ощутимо была больше по составу. Отсортировали из женской колонны всех тех, у кого на руках был маленький ребенок, и куда-то увели. В том числе и молодую женщину с младенцем, которая ехала в одном вагоне с Леной. Он уже давно не плакал, и Лене было страшно подумать о том, жив ли ребенок в этом свертке, который женщина по-прежнему крепко прижимала к своей груди. Молоко несчастная мать потеряла почти в самом начале путешествия.
— Куда ее теперь? — сорвался с губ Лены вопрос. Катерина, стоявшая в колонне рядом с ней, равнодушно пожала плечами.
— Лучше думай, куда тебя теперь.
— Как ты можешь?! — возмутилась Лена, пораженная до глубины души ее равнодушием. — Она, быть может, потеряла ребенка!
— Знать, такова Божья воля, — так же спокойно ответила ей девушка. — Моя мати похоронила троих младенчиков. Они часто мрут. Думай лепше, что ей стало легче без младенчика. Кто ведает, что там было бы с ним? Немчура младенчиков тоже убивать наловчилась.
Не хочу об этом думать. Я не хочу об этом думать.
Раз за разом прокручивала Лена в голове эти две фразы. Они словно забивали все происходящее вокруг. Заставляли отвлечься от страхов, которые вспыхнули в ней снова, едва она заметила, что немцы толкают женщин к длинному зданию. А у входа в него уже заставляют раздеваться до белья и стоять ровными рядами на вечерней прохладе под взглядами часовых и рабочих станции.
— Что там творится? — спросила Лена у высокой Катерины, которая в отличие от нее самой, малорослой, могла видеть поверх голов впереди стоящих женщин.
— Не могу понять, — ответила ей та. — Пускают в хату по десять баб. Пока никто не вышел.
Вскоре неизвестность развеялась, когда первая группа женщин вернулась из странного дома и начала одеваться. Лена заметила, что женщины постарше держатся спокойно, а молоденькие девушки вытирают слезы с лица. Поэтому жадно стала вслушиваться в пересуды, которые покатились от начала колонны до самого конца, успокаивая перепуганных женщин.
— Доктора там… не лечат… смотрят… зубы… щупают… поляки, вроде… что творится-то?.. бордель?.. заставляют догола…
— Эй, ты живая? — стиснула побледневшей Лене ладонь Катерина. — Пощипь рожу-то. Зусим белая. А то дохтура кажут, что ты дохлая. Или чахоточная. А немчура того не любит. Дай я! О! Очухалась, да?
Щипки Катерины были такие сильные, что у Лены не только щеки заалели. Кровь быстрее побежала по телу, и ушла паника от мысли, что их могут отбирать в бордель или «Дом удовольствий», как деликатно называл его Ротбауэр. Но как узнала потом Лена, это был простой осмотр, в ходе которого предупредительные немцы отсеивали больных и слабых здоровьем. Лену действительно вынудили снять с себя белье, толкнули в комнату, где женщин осматривали врачи. К ее стыду, все они были мужчины — от терапевта, который прослушивал легкие и осматривал кожу на наличие заразных болезней, до гинеколога, с которым Лене довелось столкнуться впервые.
Это было невыносимо. Мучительно стыдно. Ужасно. Лена точно так же, как и другие девушки, еще долго не могла успокоиться после этого осмотра, когда ей с силой развели ноги, и мужские пальцы скользнули прямо внутрь, обжигая болью.