— Я все равно не понимаю, — лишь раз прервал ее рассказ Костя, словно подсказывая молчать о другой стороне ее истории, когда она рассказала, как Рихард спас беглянок от эсэсовцев. — Почему этот немецкий ублюдок не сдал вас тогда? С чего вдруг такое милосердие к вам, русским служанкам?
— Все люди разные, — осторожно выбирая слова, произнесла Лена.
— Фашисты — не люди, — отрезал Костя, шевельнув желваками, словно одно даже слово «фашисты» ему было ненавистно произносить. — По крайней мере, не нацистские армейские марионетки фюрера.
Как можно было, слыша это, рассказать ее историю полностью? Как не умолчать о Рихарде? При том, какую часть жизни Лены он занимал, и какую огромную часть сердца навсегда завоевал, это казалось невозможным, но все-таки ей это удалось. Провал явки на Вальдштрассе. Приезд Ротбауэра в Розенбург, так неожиданно совпавший с этим событием. Арест. Неожиданное спасение поляками по пути в лагерь. И вот она здесь, в предместье Дрездена, спасенная когда-то от смерти Гизбрехтами.
Обреченная с тех пор жить под немецким именем. Обреченная стать чужой для своих…
В конце ее истории Соболев ничего не сказал. Резко поднялся с места и прошелся молча по комнате, задержавшись у буфета, на полках которого стояли фотографии в рамках. Наверное, она слишком часто смотрела на лицо Рихарда на фотокарточке, когда рассказывала о прошлом, подумала Лена, заметив его неподдельный интерес. А может, немецкая форма привлекла его внимание. Он долго смотрел на фотокарточки — на лица Вилли и Рихарда. А потом легкими щелчками опрокинул рамки с опор.
— Как-то все так странно выходит, — задумчиво произнес Соболев. — Не немцы, а сплошь и рядом доброта и милосердие. И все они готовы помочь тебе. Почему? Для чего им, нацистам, рисковать собой ради какой-то русской? При том, что для них ты была унтерменш, «недочеловек», как и все советские люди.
— Ты можешь спросить Кристль об этом, — предложила Лена, чувствуя обиду за чету Гизбрехт, которую Костя сразу же причислил к нацистам. — Я не могу ответить за нее. Но все, что я рассказала — истинная правда. Я не солгала ни в чем.
Лишь умолчала о некоторых важных деталях, как напомнила совесть. И Лене стало горько от понимания, что ей придется делать это и дальше — молчать и надежно прятать часть своего прошлого. Потому что эту часть невозможно понять и принять умом. Ни сейчас, ни потом.
— Я не знаю, что и думать, — честно признался Костя, по-прежнему не глядя на нее. — Я не знаю, что мне делать сейчас. Знаю только одно — я виноват во всем этом не меньше. Если бы я тогда пришел за вами…
Ей хотелось подойти сейчас к нему и хоть как-то унять эту боль, которая явно слышалась в его голосе. Раньше она бы так и сделала без раздумий. Но сейчас она не смела даже сказать что-то, боясь натолкнуться на очередную волну неприятия и злости к себе. И нарушить то хрупкое равновесие, которое установилось между ними к финалу ее рассказа.
Долгое время после они молчали. Костя курил, наполняя комнату папиросным дымом, от которого неприятно щекотало в ноздрях, и першило в горле. Лена же просто смотрела в окно, за которым постепенно светлел рассвет следующего дня. Тишина была благом для обоих сейчас. Когда можно было просто чувствовать присутствие другого рядом спустя столько времени и радоваться этому подарку судьбы пусть и с оттенком горечи.
— Можешь не бояться, — резко бросил Костя, когда вдруг встал из-за стола, собираясь уходить на рассвете. — Я не расскажу о тебе и о твоих немцах капитану госбезопасности. Пока, по крайней мере, не разберусь сам. У Безгойроды есть только черное и белое. А у тебя сплошь все какая-то непонятная серость. Так что — до встречи в конторе, фройлян Хертц.
И только сейчас Лена набралась смелости, чтобы спросить о его родных, боясь, что он не ответит ей, потакая озлобленности, ходившей волнами под его кожей.
— Мама сейчас в Москве, — тихо ответил Соболев уже от порога комнаты. — Вместе с папой. У него сейчас новая должность в наркомате обороны. А бабушка… бабушка умерла еще летом сорок первого.