— Годы неизменно берут свое, — попробовал отшутиться Рихард, но Адель не пошла по этому пути, а шла упрямо по своему первоначальному.
— В тебе словно что-то перегорело. Знаешь, как порой гаснут лампочки, отработав какой-то срок. Раньше ты был совершенно другим.
Он не хотел говорить на эту тему, поэтому только пожал плечами, продолжая курить в молчании.
— Что ты думаешь делать сейчас? — продолжила разговор Адель. Она всегда отличалась настойчивостью и упорством, подпитываемыми ее неуемной энергией, которой Рихард раньше так восхищался. Сейчас же эта настойчивость немного действовала на нервы из-за напряженного состояния, в котором он пребывал, ограниченный в своей свободе и не имеющий ни малейшего понятия о своем будущем.
Мог ли он распоряжаться собой в настоящее время, когда в его замке хозяйничают американцы, рассовавшие по рюкзакам его имущество как сувениры из Германии, опустошившие его винный погреб и даже его собственный гардероб? Когда его гордость, любимое авто, забрали из гаража через несколько дней после появления в Розенбурге отряда янки? Когда в его стране стали полновластными хозяевами союзники, и теперь только от их милосердия и воли зависела судьба всех немцев и этой земли?
— Я привезла тебе разрешение на выезд и визу в Швейцарию, — произнесла Адель, ошеломив его этими новостями. — Потом можно подать на временное проживание или уехать в другую страну, все еще лояльную к…
Она умолкла на мгновение, но это слово все равно повисло между ними. «К нацистам». Вот, что она хотела сказать. Теперь все немцы для остального мира именно «нацисты». Вполне справедливо. Хотя это слово, иглой сидевшее под кожей среди прочих невидимых игл, больно укололо, на секунду лишая дыхания.
Он думал, что делает свою страну великой, возвращая ей прежнее уважение и благосостояние, потерянное при унизительном Версальском мире. Он воевал за свою страну и каждого немца, независимо от вероисповедания или крови. Он пытался помочь несчастным, пострадавшим от рейха, чем мог в тех ужаснейших реалиях, которыми обернулись его иллюзии в начале сороковых. Он принес клятву защищать всех и каждого в своей стране и ее независимость и делал это, даже порой идя в том вразрез с законами новой Германии. Как оказалось теперь, во многом он ошибался и очень многого не сделал.
И вот настало время расплаты. За свои собственные грехи и ошибки. А еще за чужие грехи и за преступления своей страны…
— Нет! — решительно произнесла Адель, словно прочитав его мысли. — Не бери на себя все, в чем ты лично не виноват. Тех, кто действительно должен понести ответ, найдут и предадут суду. Но это не ты!
— Откуда ты знаешь? Быть может, все совсем не так, как думаешь! Ты сама ска… сказала — я изме… изменился! — И снова он свалился в водоворот ярости, не в силах сдержать эмоции. И снова нарушилась речь. Он не хотел предстать перед ней таким — инвалидом, неспособным даже говорить нормально. Довольно, что она нашла его сейчас под контролем американцев, и того, что он не принадлежал сам себе, все еще неспособный даже обслуживать себя в полной мере из-за медленно восстанавливающейся руки.
— Я знаю про «Бэрхен». Когда нас увезли в Швейцарию, я приложила все усилия, чтобы узнать про людей, что помогали нам, и организацию, в которой они состояли. В которой ты состоял, — подчеркнула она и еще раз повторила это, когда Рихард отрицательно потряс головой. — Я предложила свои услуги и помогала, как могла — и финансово, и физически.
— Ты сильно рисковала, — ответил удивленный ее признанием Рихард, когда успокоил дыхание настолько, чтобы речь не изменяла ему больше. Сколько еще людей, не зная того, были объединены одной сетью? — Я знаю, что Швейцария по первому же требованию рейха лишала вида на жительство за подобное и выдавала несчастных на расправу.
— Швейцария любит деньги и неплохо умеет просчитывать выгоду, — сказала со злой иронией Адель. — А у моей семьи их достаточно, ты же знаешь. Кроме того, папа за это время обзавелся неплохими связями с американцами и сумел даже приумножить капитал за эти годы. Он планирует вернуть наше имущество, которое отобрали нацисты, но возвращаться в Германию не желает. Говорит, что не может считать родиной предавшую его однажды страну.