…Кирилл Петрович лежал в своей кровати, а санитар — высокий тощий негр во всем белом, чуть ли не с десятком разноцветных шариковых ручек в нагрудном кармане (стойкая непоколебимая мода всех служащих немецких клиник!), в роскошных дорогих очках на широком расплющенном носу — быстро катил кровать перед собой по длинному коридору онкологического отделения. Левой ладонью Теплов прижимал к груди тоненькую картонную папочку со своей историей болезни, анализами и результатами предыдущих исследований.
Сверху папочки — листок с графическим изображением человека в разрезе и процедуры введения крохотной видеокамеры в легкие пациента. Чтобы пациент знал — как он будет выглядеть изнутри. На этом же чертеже, в специальной графе, расписка в том, что он — «Herr Kirill Teplow» — дает свое полное согласие на эту процедуру. В чем собственноручно и расписывается. Так что с клиники взятки гладки. Хоть она, так сказать, и «университетская».
Если же вышеназванный «Herr» во время совершения данной процедуры случайно и откинет копытца — сердчишко не выдержит или тромбик оторвется и чего-нибудь там закупорит, то виноват в своей безвременной кончине будет только сам пациент. Вот, пожалуйста, смотрите: его личная подпись.
Правая же ладонь Кирилла Петровича была в теплой руке Зойки, идущей рядом с кроватью.
— Кирюша, миленький… Ради всего святого, прости меня… Я, конечно же, должна была появиться раньше, но… Спускаюсь в восемь в гараж, сажусь в машину — бак почти пустой… Пришлось смотаться на заправку. Да! Я привезла тебе последнюю почту — «Аргументы и факты», «Новую газету» и берлинскую «Европу-экспресс»… Потом почитаешь. Я их оставила на твоей тумбочке. Влетаю в палату, а этот Рифкат, с дивной и редкой фамилией Коган, говорит: «Только что увезли. Беги к лифту — догонишь…» Я и рванула, — бормотала на ходу Зойка.
Санитар вкатил кровать в специальный большой лифт. Поехали вниз.
— Спасибо, кисуля… — вяло ответил Кирилл Петрович. — Знаешь… Я, оказывается, когда-то в Ленинграде был знаком с этим Рифкатом… Очень давно. Еще до тебя… За пару лет до твоего появления. В шестьдесят третьем. Ты же возникла во мне годом позже, да?
— Я в тебе возникла со дня своего рождения на свет, — твердо сказала Зойка. — Ты просто понятия об этом не имел. И я, слава богу, многого про тебя не знала. Про всех твоих тогдашних профурсеток…
— Господи… О чем ты говоришь?!. — польщенно произнес Кирилл Петрович слабым и лживым голосом. — Мне через несколько дней — восемьдесят. Я старше тебя на одиннадцать лет…
Разговаривать становилось труднее и труднее. Очень хотелось закрыть глаза. Наверное, начала действовать та успокоительная таблетка, которую ему дали пятнадцать минут назад в палате. А будет еще и наркоз.
— Тем не менее, несмотря ни на что, ты превосходно выглядишь! Уж, во всяком случае, не на восемьдесят, — как обычно, сказала Зойка.
— Ну, да… Больше семидесяти девяти никто не дает. — Кирилл Петрович даже попытался улыбнуться Зойке, чтобы та прочувствовала его несгибаемое мужчинство.
Которого, честно говоря, в нем сейчас не было ни на грош.
— Довольно древняя шуточка, — презрительно ласково проговорила Зойка и на ходу погладила Кирилла Петровича по щеке. — Из клоунского репертуара цирка Чинизелли конца девятнадцатого века и телевизионной программы «Аншлаг» начала двадцать первого…
Лифт остановился. Черный санитар в дорогих очках, очень смахивающий на кого-то из африканских королей, выкатил кровать с Кириллом Петровичем в большой холл и направил ее в левый от лифта коридор. С нескрываемым интересом он зслушивался в незнакомый русский язык и наконец спросил на хорошем немецком:
— Откуда вы?
— Из Ленинграда, — ответила ему Зойка. — Из Санкт-Петербурга то есть…
— Прекрасный город! — восхитился санитар.
— Вы были там? — спросила Зойка.
— Нет. Я читал каталог одного бюро путешествий.
Он остановился у больших двустворчатых дверей с табличкой «Bronchoskopie», придвинул кровать Кирилла Петровича к стене, оставляя в коридоре широкий проезд еще для чьей-нибудь кровати, и сказал:
— Момент. Я спрошу у доктора…
Ох, черт побери…
Если бы можно было умереть, никого не мучая, не заставляя усталых и обессилевших любимых и близких возненавидеть тебя только за то, что ты все еще жив…
Если бы удалось сдохнуть, не страдая от невыносимых болей, раздирающего кашля, рвот… от неподвижности собственного разлагающегося тела… от застойных запахов пота, лекарств, дезинфицирующих смесей, испражнений и мочи, пропитавших постельное белье, матрас, занавески, салфетку на тумбочке у кровати… Воздух в палате, которым дышать невозможно!