Вот, пожалуйста, — и Александр Сергеич о том же.
Уж ему-то мы должны верить!..
Это про него лет полтораста тому назад Аполлон Григорьев туманно-пышно сказал: «Пушкин — это НАШЕ ВСЕ!» Теперь эту фразу в России горделиво пихают во все дырки по любому тухлому поводу.
К примеру: «Недра, дарованные нам Господом, — это НАШЕ ВСЕ!» Или…
Да ну их ко всем свиньям — эти многозначительно претенциозные примеры. Все у нас теперь заграничное. В любой лавчонке. Своего собственного ни хрена нету. Кроме недр. Собою, можно сказать, торгуем. Как трассовые поблядухи с почасовой оплатой…
…Если бы можно было отдать концы вот так, как сейчас — в идеальной чистоте, среди невиданной аппаратуры с экранами компьютеров разной величины, на которых остатки твоей собственной жизни таинственно вспыхивают и подмигивают, меняя цвета и формы…
…И еле слышный, симпатичный, обволакивающий мягкий говорок профессора, какая-то милая улыбчивая суетня его ассистента и медицинской сестры.
Если бы можно было просто с облегчением прикрыть глаза и, еще почти осязаемо, вполне отличая сон от яви, тихо-тихо начать куда-то уплывать — без малейшего смятения и ужаса, отчетливо понимая, что Оттуда ты можешь и не вернуться… Ах, если бы все это когда-нибудь произошло именно так! Благостно, с хорошим запахом и тихой музыкой старинного романса голосом Нани Брегвадзе…
И уж, конечно, без этого — унизительного:
— Герр Теплов, у вас есть зубные протезы?
— Да.
— Пожалуйста, снимите их и положите вот в эту салфеточку.
О боже!.. Да Кирилл Петрович даже дома по утрам, когда чистил зубы, закрывался в ванной комнате на задвижку. Чтобы Зойка не смогла увидеть его с провалившимся ртом… Так он этого стеснялся!
А тут, перед посторонними людьми?!.
«Знаете ли вы украинскую ночь?..»
«Тьфу, черт!.. Да при чем здесь это?!. Прямо мозги враскорячку… — беззвучно и слабо сердился Кирилл Петрович сквозь наркотическое погружение в мягкий сон. — А говорили, что анестезия будет очень поверхностная. Дескать, ощущений никаких, я просто задремлю, а звуки почти все буду слышать. Но почему же я слышу только то, что было тогда — в шестьдесят третьем… Или в шестьдесят втором?.. Рафик!.. Алимханов, где ты?.. О, ч-ч-черт… Он же в камере! Как — в камере?!. Да что же это со мной, мать вашу в душу! Зоя! Зойка-а-а! Что со мной?..»
…Начальство тогда выделило следственной группе Кости Степанова комнату на третьем этаже Большого дома.
Комната была большой, светлой, с высокими потолками. Спустя несколько лет, во времена парада пятиэтажных панельных хрущевок, такие потолки стали называть «сталинскими». Две массивные двери с промежуточным тамбуром, огромный сейф и четыре канцелярских письменных стола с овальными жестяными инвентарными номерами, прибитыми на самых видных местах. Три стола — для следственной бригады, четвертый поставили специально для Теплова.
Следствие длилось уже около месяца, все сидельцы внутренней тюрьмы и свидетели, привлекавшиеся по этому делу, своих «гражданинов начальников» хорошо знали в лицо, и нужно было им как-то объяснить появление четвертого, незнакомого им человека в этой комнате.
Ни в коем случае нельзя было дать понять, что Теплов журналист! Чтобы за толстыми стенами Большого дома никто не смог оказать на него даже малейшего давления.
— Своих не подставляют, — помнится, сказал тогда Николай Иванович.
И в большинстве случаев в то время это было действительно так…
Решили назвать Кирилла Петровича Теплова «проверяющим следствие», специально приехавшим для этого из Москвы. И при любом арестованном, выдернутом из камеры на допрос, или свидетеле, вызванном по повестке, на любой очной ставке обращаться к Теплову уважительно и только лишь по имени-отчеству. Ну, а когда в комнате оставались только свои, тогда — как хочешь, так и называй…