– Присаживайся, брат, разговор еще не окончен. Я привел тебя сюда, в святая святых, куда доступ имеют немногие, поскольку решено, что ты станешь одним из Мудрых. Но не думай, что ты добился этого лишь благодаря Жезлу Зари и твоим угрозам. Есть и иные причины, которые тебе пока знать рано
– Почему рано?
– И на этот вопрос ты не получишь ответа, пока не придет назначенный час.. Помоги нам, Тьма, чтобы все сбылось, как начертано! И проявится то, чему надлежит проявиться в этом мире
– Ты говоришь загадками
– Неважно Эти загадки не так сложны Впрочем, как и любая загадка, если только знаешь ответ на нее Кстати, Хаункас, завтра Серебряная Цепь – удивительное расположение светил на небосклоне. Тебе эго говорит о чем-нибудь?
– Говорит… – Я пытался вспомнить наставления Адепта по этому поводу, ведь Магистр должен знать подобные вещи. – Это расположение свеч ил, благоприятное для того, чтобы открыть дверь и впустить того, кому в иные времена здесь быть нельзя
– Все верно. Миг, благоприятный для связи с той областью не проявленного мира, где ютятся самые жуткие наваждения и самые низкие мысли, которые рождались когда-либо на этой земле, где пребывают души самых отъявленных негодяев, где порождения самых кровавых религиозных культов правят бал. И завтра мы в очередной раз откроем эту дверь
Я что-то пытался вспомнить. Что-то тягостное, опасное. Что-то, от чего лучше держаться подальше. И это что-то было связано с Серебряной Цепью.
– Мне будет очень интересно, – произнес я.
– Интересно, хм, – прищурился Карвен. – Скажи, Хаункас, ты готов к таинству?
– А что мне может помешать участвовать в нем?
– Ну и хорошо… Значит, завтра мои сомнения рассеются.
– Какие сомнения, брат, одолевают тебя?
Ощущение опасности нарастало. Что же еще говорил Адепт о Серебряной Цепи?
– Завтра я окончательно удостоверюсь, что ты – это ты, Магистр Хаункас,
– Ты сомневаешься в том, что я Магистр Хаункас? – Что мне стоило сказать это обычным тоном, приправив его чуть-чуть иронией и снисходительностью! При этом следовало ничем не выдать себя, не показать, что я за секунду насквозь пропитался холодным мерзким страхом.
– О, я не так глуп. Конечно же, ты – Хаункас, Магистр Ордена, доставивший столько хлопот ему в прошлом. Но я не знаю, кому ты служишь сейчас, кому ты предан… Впрочем, я сомневаюсь, что ты можешь быть предан кому бы то ни было. Не знаю, к чему устремлены твои помыслы.
– К чему? – усмехнулся я.
– О, что не к врагам нашим – в этом сомнений нет! Ты же Хаункас, и любой из Светлого Ордена посчитал бы участьем разделаться с тобой. Но отдана ли твоя душа безраздельно Тьме? А может… Иногда мне в голову закрадывается необычная мысль. Свет и Тьма – мы настолько привыкли к этим словам, что считаем, что они описывают все сущее. Но в древних книгах речь идет о трех силах, Магистр. О трех! Причем о третьей нам ничего неизвестно! Но я всю жизнь чувствовал, что существует еще какое-то начало, оно вмешивается в ход событий и в борьбу. А может, ты, Магистр, сам того не зная, предназначен этой третьей силе?
– Глупости, брат!
– Я тоже так думаю, И завтра все окончательно выяснится. Завтра из глубины Камня Золотой Звезды придет Торк – порождение кровавого культа, тысячи лет назад существовавшего у одного азиатского народа, память о котором давно стерлась даже из памяти их потомков. Напоенный кровью тысяч и тысяч жертв, страшный в безумстве своем, он коснется тебя. Лишь тот, чья душа отдана Тьме, вынесет это прикосновение.
– Пусть он придет. Я не боюсь…
Ох, если бы я был искренен и в самом деле не боялся того, что мне уготовил Карвен!
Остаток дня я провел в тяжких думах, и как я ни размышлял, получалось, что жить мне остается не так уж долго. Завтрашней ночи мне не пережить. Против этого кошмарного исчадия Тьмы не поможет никакой Жезл, не спасет никакая воля. Что остается? Бежать? Но меня не выпустят отсюда…
Терзаемый этими мрачными раздумьями, тщетно надеясь, что смерть моя будет легка, я долго ворочался ночью, не в силах заснуть. И вдруг сердце мое будто сжала чья-то властная рука. Вновь, как и пару дней назад, у меня возникло чувство, что в комнате кто-то присутствует.
Я осторожно повернулся на бок. Привстал, вглядываясь в темные очертания каких-то предметов в комнате…
В окно светила луна, темные силуэты в комнате были лишь тенями обычной мебели…
Горбун протянул мне черный тонкий плащ, сотканный из незнакомого мне очень легкого и прочного материала, с золотой змеей и солнцем на спине. По обычаю на таинстве «Открытие двери» основные действующие лица, а сегодня к ним принадлежал и я, должны быть закутаны в тонкие плащи.
Мои руки не дрожали, на моем лице ничего нельзя было прочитать, но чего мне это стоило! Годы скитаний и уроки Адепта закалили мою волю, придали мне нечеловеческое самообладание, я умел владеть своими чувствами, конечно, похуже, чем Карвен, но получше, чем остальные. Я привык терпеть боль и обиды, научился делать то, к чему не имел желания, идти туда, куда человек в здравом рассудке вряд ли пойдет. Не знаю, смел ли я по природе своей, но мне кажется, что смелость – это не отсутствие страха, а способность преодолеть его, обернувшись лицом к собственной судьбе, как бы горька и ужасна она ни была.
Я натянул плащ, заколол его на груди злосчастной брошью Магистра, из-за которой мне в свое время столько пришлось пережить, покрутился перед зеркалом, оценивая, как я буду выглядеть на заклании.
– С-шах-ч, – эти нечленораздельные звуки, которые изображали удовлетворение, издавал немой горбун. Он суетился вокруг меня, стряхивая с плаща одному ему видные пылинки и расправлял складки. Жалкое существо, у которого единственное счастье в жизни – услужить и добиться похвалы, сытой еды и теплой постели.
– Ну что же; пошли, – хлопнул я Робгура по руке и улыбнулся себе в зеркале. Может быть, в этом зеркале я вижу себя в последний раз. Вскоре душа покинет мое тело, которое вмиг станет холодным и безжизненным.
У меня возникла утешительная мысль: а что, если аббат просто решил позабавиться и посмотреть, как я буду себя вести во время испытания? По моему лицу и поведению ничего ему не узнать, а проникнуть своим взглядом в мою душу он не способен… Впрочем, глупости. Не надо утешать себя! Это вовсе не театральное действо, Магистр Хаункас! (Вот я уже и про себя начал величать себя так.) И вскоре тебе предстоит встретиться с Торком…
Сопровождавшие меня братья были одеты в мягкие сапоги без подошв и двигались бесшумно. Мои же шаги звучали щелчками пуль о броню. Я специально надел башмаки с тяжелыми стальными набойками. В той вязкости и неопределенности, в которые погружался мой ум с приближением назначенного часа, в длинных, замысловато изогнутых, с нишами и провалами узких коридорах, освещенных неверным светом чадящих факелов, постукивание стали о камень, эхом отдающееся от стен, укрепляло во мне ощущение реальности.
Меня качало. Казалось, пол коридоров вот-вот встанет на дыбы. С утра я был как пьяный. Сперва мне подумалось, что в еду подмешано какое-то зелье, но потом понял, что это Серебряная Цепь и ожидание пришествия Торка повергают всех жителей монастыря в какое-то отупение. На лицах я видел потерянность и тягостное ожидание.
Шанс выстоять в приближающейся схватке мне давали лишь мои здравомыслие и воля.
Эх, Эрлих, Эрлих, сколько раз ты мог погибнуть, умереть самой разной смертью – благородной или позорной, тихой или мучительной! И тогда, когда в Карибском море дрался с корсарами у обломанной ядром мачты, а рядом со мной один за другим падали бравые матросы. И в жаркой Индии, когда попал в плен к язычникам и те решили испытать на мне свои мерзкие ритуалы в поклонении отвратительным, уродливым богам; и в Марселе, когда в портовой таверне давал отпор полудюжине пьяных головорезов с английского торгового судна; и в Москве, когда, замороченный Хаункасом, стоял с кинжалом и пистолем перед отъявленными разбойниками… Мог я погибнуть и в десятках других мест, но всегда выручали меня собственная ловкость, твердая рука да еще ожесточение. Теперь я чувствовал, что любая из тех смертей была бы истинной благодатью по сравнению с тем ужасом, который будет вызван темным искусством колдунов и Мудрых Ордена из глубин астрального мира…
В Зале Камня все уже были в сборе. У стен стояли монахи в синих плащах с красной подкладкой. Они держали в руках факелы, от которых исходил тошнотворный запах. Огонь факелов был какой-то неяркий, нервный, неустойчивый, поэтому казалось, что все здесь дрожит, находится в движении. Даже Цинкург, казалось, меняет форму.
– Сюда, – прошептал монах, и я встал в центр пентаграммы, очерченной рядом с Цинкургом.
Монах тут же бесшумно отступил к стене, и мне показалось, я остался наедине со всей безбрежной, бескрайней Вселенной. Чувство одиночества было щемящим, болезненным.
Я с трудом держался на поверхности реальности. Зыбкость и неуверенность затягивали меня, обволакивали мозг. Может, в горючее вещество факелов было что-то подмешано?
В десятке метров справа от меня в стрельчатой неглубокой нише стояли огромные, почти в два роста человека, бронзовые часы. О, если бы их ход мог добавить мне уверенности в незыблемости и прочности этого мира, но они не тикали размеренно, как положено часам, а издавали какой-то скрежет и шипение. И стрелки у них то ползли вперед, то прерывисто начинали двигаться назад. И я понял, что не могу здесь уцепиться даже за то, что кажется не подверженным никаким влияниями-за время. Великий Хронос тоже отступал перед неопределенностью этого странного мира, и куда собиралось прийти древнее Зло.
Трое Мудрых, величественных и неприступных, словно изваяния, завернутые в точно такие же, как у меня, черные плащи, полукругом стояли по другую сторону камня. Они не двигались, казалось, даже не дышали. Они не были ни расслаблены, ни напряжены – просто безжизненны, будто вся жизненная сила, загадочная, делающее неживое живым, ушла из них в магический камень. И Цинкург, подпитываемый их жизнью, их силой, оживал. Что-то неясное и неописуемое начинало проявляться в нем – отражения каких-то дальних миров, несусветных реальностей, что-то скользкое и отвратительное, чего я не мог воспринять. Если действительно смерть моя придет оттуда, то жалок мой жребий, и будет он еще хуже, чем я ожидал.
«Господи, – прошептал я про себя. -Я любил тебя, внимал слову Твоему, мечтал о царстве добра и справедливости. И в эту обитель греха, порока и ничтожества человеческого пришел я только ради служения светлой истине, которую Ты нес людям. Так не дай мне погибнуть так страшно!»
Я всегда не любил желтый цвет – цвет измены, разложения, неопределенности и размытости. Именно желтый омерзительный туман наполнял сейчас глубину сатанинского камня. Туман, дышащий, живущий какой-то своей зыбкой (как я ненавидел теперь даже само это слово!) жизнью. Он все плотнее окутывал мой мозг. Я изо всей силы впился ногтями в кожу. О, боль, иногда ты бываешь спасительна! Я прикусил губу, и путы зыбкости и тумана немного ослабли.
– Пробил миг, – донесся до меня низкий, безличный, совершенно незнакомый голос. Скосив глаза, я понял, что принадлежит он аббату Карвену… Или тому, кто владел сейчас его телом. – Он идет!
Будто прошелестел ветер и тронул беспокойные языки факелов, зашатались, запрыгали тени. Я ждал. Мои мышцы каменели, лицо превращалось в безжизненную маску.
– Он здесь!
Этот голос не принадлежал ни Карвену, ни кому-либо из Мудрых. Он был нервным и хриплым. Голос возбужденного сверх меры, готового биться головой о пол человека. Я видел таких больных. Но те были подавлены и жалки, а обладатель этого голоса был могуч, он обладал Силой Такой Силой владеют шаманы и колдуны, но их мощь лишь ручеек по сравнению с этой, помноженной на помощь камня и Мудрых. Я хотел увидеть его. Может, к этому времени, очарованный Цинкургом, я был немного не в себе, но меня жгла одна мысль: увидеть хозяина голоса, будто в этом заключалось что-то важное. И он вошел в опоясывающий камень трехметровый круг, в котором могут пребывать без опасения лишь Мудрые и избранные и в котором сейчас пребывал и я.
В круг вошел палач!
Это первое, что мне пришло в голову, – палач! Красный балахон, красная маска с прорезями для глаз. Во всем мире так облачаются только палачи. Он поднес дрожащую руку к лицу и сорвал с него маску, разорвав при этом плотную материю так легко, словно это бумага. Открылось длинное, изъеденное морщинами, хотя и не очень старое лицо с правильными чертами. Когда-то оно было красиво.
Человек в красном обвел огромными, горящими безумием глазами Мудрых, потом остановился на мне. Его взор будто высасывал из меня все тепло, подталкивал в бездну. Я ошибся, это был не палач. Это был Орзак Нечестивый.
Людей с истинными магическими способностями не так много. Появляются они по непонятному промыслу Тьмы. Ордену всегда нужны были колдуны, ибо даже Мудрые владеют лишь зачатками этого великого искусства и по сравнению с истинными его мастерами – беспомощны. Правда, у Мудрых есть иное – сила Камня, способная управлять людьми и событиями. Зато у колдунов – темная энергия души и черные знания, собранные ими по крупицам. Поговаривают, что объединяет колдунов какие-то свои связи и интересы, не всегда отвечающие интересам Ордена, но это, возможно, лишь легенды.
Орзак Нечестивый был колдуном. Пожалуй, одним из самых сильных колдунов на Земле.
– Он уже рядом! – голос его дрожал, тональность резко переходила от баса к фальцету; человеческое горло не может издавать такие звуки.
Лицо Орзака свело судорогой, по нему будто прошла волна, заходил каждый мускул, завибрировал каждый кусочек кожи. Это было нечто невообразимое. В доли секунды лицо колдуна становилось старческим и убогим и тут же – розовым, мальчишеским, потом – О великий Боже! – приобретало зеленый трупный оттенок Колдун шипел, разбрызгивая слюну, кусал до крови губы, издавал нечеловеческий вой. При этом он оставался неподвижен, лишь лицо его жило своей отдельной жизнью.
Сколько это продолжалось – минуту или час, – сказать не могу. В непостоянном и зыбком мире, в котором мы теперь находились, невозможно было точно определить время.
Вдруг лицо Орзака стало лицом нормального человека, и он обычным голосом сказал:
– Приведите ту, которая откроет врата Богу Крови.
Я ожидал, что приведут какую-нибудь колдунью, похожую на Орзака, а может, и похуже. Но скользящие, как тени в неверном свете факелов, монахи втолкнули в круг девочку лет десяти, босую, в просторной крестьянской рубахе. Она была красива и трогательна – вздернутый носик, румянец на щеках, белые волосы, рассыпанные по хрупким детским плечикам, родинка на щеке, которая вовсе не портила ее, поскольку ничто не могло испортить очарования и свежести этой куколки. Руки ее были варварски связаны сзади веревками, притом довольно туго, так, что на коже проступили красные полосы. Губки ее были надуты, она была обижена. Девчушка принадлежала к детям, с которыми даже самые черствые люди не смогут обращаться грубо. Таких детей обожают родители, соседи дарят им всякие безделушки, а прохожие улыбаются, глядя на них.
– Господин аббат, – она шмыгнула носом, – чего они хотят от меня?
Видно, из присутствующих она знала только Карвена и надеялась, что он послужит ей защитой от этих страшных и злых людей. Она шагнула к нему, но тут монах, стоявший сзади, грубо схватил ее и встряхнул, как мешок. Аббат же оставался недвижим, и невозможно было понять, слышит он вообще обращенные к нему слова.
Видимо, девчушка и была той, которая откроет Врата. Но я не мог представить, каким образом это сделает деревенская простушка, скорее всего похищенная, из родного дома.
Монах взял ее за плечи и, еще раз встряхнув, толкнул к колдуну, стоящему к ней спиной.
– Что вам от меня нужно? Я хочу домой! Я ничего не сделала! Ну, если только… – Она на секунду замялась, решая, покаяться ли в мелких прегрешениях, которые, возможно, и были в ее понимании причиной того, почему она здесь. – Ну разве только собирала ягоды в монастырском лесу… Но я не знала, поверьте мне, что это монастырский лес. Я просто заблудилась… Я бы никогда не стала собирать ваши ягоды! Вы знаете меня и мою семью, святой отец! Но скажите им, что я…
Тут колдун резко обернулся. Его лицо теперь было почти синим, с искусанными до крови губами
– Ты. – Он протянул к ней дрожащую от возбуждения скрюченную руку.
Девочка пронзительно вскрикнула, подавшись назад, наткнулась на монаха и, отчаянно крича, забилась в его руках.
– Нет!… Нет!
– Ты. – Колдун шагнул к ней и заговорил громко, с подъемом, уверенный в себе и своей силе:
– Ты, презренное и никчемное существо, которому от рождения уготована судьба пребывать в невежестве и ничтожности и которому дар жизни дан впустую. Ты, жалкая маленькая тварь, волею случая удостоилась невиданного и незаслуженного тобой счастья – открыть врата Торку.
– Нет, не надо!
В ужасе я вспомнил рассказы местных жителей о пропавших без вести детях.
Колдун схватил девочку за волосы, мягкие и пушистые, и приблизил свои глаза к ее лицу. Она замерла, не в силах отвести взгляда. И тогда колдун вытащил из складок своего балахона небольшой, с тонким лезвием нож и одним умелым ударом рассек ребенку горло…