В один из последних октябрьских дней 1944 года после тяжелого трехчасового боя противник, не выдержав натиска наших пехотинцев, стал отходить в направлении Надькалло. Разведчики шли следом всю ночь, стараясь не оторваться от его арьергардов. Шли, можно сказать, наощупь, опасаясь нарваться на засаду или охранение противника. Видимо, где-то мы промедлили, и к утру противник будто растаял в этой красивой изумрудно-янтарной степи, слегка подернутой легкой кисеей утреннего тумана. Мирная картина и стоявшая вокруг оглушающая тишина буквально разоружали нас: единственное, чего хотелось в те минуты, — скорее слезть с коня, растянуться здесь же, на еще не остывшей земле, и под ласковыми лучами солнышка сладко вздремнуть.
Назначив наблюдателей, я приказал всем спешиться, размяться, чтобы отогнать сон и усталость.
После короткого привала двинулись дальше, растянувшись группами по фронту на расстоянии зрительной связи. Справа, в полутора километрах, таким же образом шел взвод конной разведки во главе со старшиной Н. Мишуковым.
Лейтенант В. Батаев со своей группой не спеша двигался по шоссейной дороге. Я — в сотне метров сзади, чтобы видеть всех разведчиков. Так мы прошли километров пять, на ходу всматриваясь в лежащую впереди местность. Однако никаких признаков противника не обнаруживалось. Прямая серая лента асфальтированной дороги была пуста до самого горизонта. И вокруг — мертвая тишина. Я забеспокоился: неужели противник так далеко от нас оторвался? Остановил коня, встал ногами на седло, поднял к глазам бинокль... Не сразу обнаружил впереди, почти в двух километрах, хорошо замаскированную траншею. Никакого движения по ней не наблюдалось. Может, она пуста? Еще и еще осматривал в бинокль каждый метр траншеи. Наконец что-то там сверкнуло под лучом солнца. Не что-то, а самая настоящая оптика!
Умиротворявшая и убаюкивавшая раньше тишина казалась мне теперь зловещей и тревожной, таящей в себе коварные неожиданности. Мне хотелось чем-то ее нарушить, разогнать, всколыхнуть. Потому что для других разведчиков она, может быть, по-прежнему была обманчиво мирной.
Убедившись, что противник нас видит и за нами наблюдает, я дважды свистнул, подав таким образом сигнал: «Внимание! Впереди опасность!» Разведгруппы остановились, зорче всмотрелись вперед. Вскоре командиры один за другим подняли правую руку: «Опасность видим!»
Примерно на середине расстояния между обнаруженной траншеей противника и нами местность едва заметно возвышалась, то тут, то там выделялись бугры, покрытые густым кустарником, с еще не опавшей зелено-золотистой листвой. «Подходящее место для засады», — подумал я и свистнул еще раз, показывая разведчикам рукой на эти кустарники. Но никто ничего подозрительного не заметил.
То ли зоркости не хватило нам в тот раз, то ли фашисты очень умело замаскировались... Дозорные миновали кустарники, и разведгруппы следом за ними ускорили движение.
Гитлеровцы ударили из пулеметов по обоим взводам одновременно. В бинокль я успел увидеть, как вздыбился конь Мишукова и как он сам выпал из седла... Группа Шеховцова исчезла. Наверное, на мгновение раньше первого выстрела его разведчики спешились и положили коней на землю. Затем я перевел взгляд на группу Батаева и увидел, как медленно заваливается на бок его лошадь. Трое гитлеровцев выскочили из кустарника и бегом направились к нему. Я, не раздумывая, каблуками ударил своего Карько и галопом, на ходу строча из автомата по тем троим, помчался на выручку Василию. Успел. Соскочил с коня, упал рядом с Батаевым. Василий, раненный в ногу, был без сознания, но живой! Я взвалил его себе на спину и пополз по кювету. Пули, посвистывая над нами, совсем рядышком клевали асфальт.
Обливаясь потом, я все дальше и дальше уползал по кювету от опасного места, неся на себе товарища.
Вскоре Батаев пришел в сознание и произнес слабым голосом:
— Алеша, ты оставь меня, ты иди командуй...