— Филов? Что ты знаешь о нем, Форе?
Сам Пеев слишком хорошо представлял себе образ мыслей господина профессора Филова. Когда-то почти дружили. Общая страсть к археологии. Богдан Филов чрезвычайно ценил монографию Пеева «Беглый взгляд на прошлое Пловдива». Вот она, стоит на полке. Такой же экземпляр пылится в библиотеке Филова. Став премьером, он свел на нет прежнее знакомство, и если, скажем, Говедаров «левел», то глава правительства «правел» столь стремительно, что в деле уничтожения коммунистов мог дать сто очков вперед самому Стоянову. Ему принадлежала фраза оброненная год назад в одной из последних бесед с Пеевым: «Счастье, коллега, что заблуждения ваши рассеялись, словно туман. При мне Болгария избавится от коммунистов до конца. Я не сторонник терапии, я — хирург».
С тех пор Пеев больше не был принят господином премьером. Филов вычеркнул из памяти все: взаимную симпатию ученых, лестные отзывы, данные им о книге, восторженную статью в журнале по поводу открытия надписи в горах близ села Ситово. Говедаров, и раньше относившийся к Филову с брезгливым презрением, назвал его шлюхой, забывшей стыд в немецкой постели. У него был неведомо как и от кого попавший ему в руки документ о платном сотрудничестве Богдана Филова с отделением гестапо в Софии.
— Ты видишься с Филовым, Форе?
— Чрезвычайно редко. Иногда он вызывает меня по делу.
— Упаси тебя господь задавать ему вопросы о политике.
— Ты думаешь?..
— К сожалению, я уверен, Форе.
— Но мне доверяют. Министр войны Михов настоял, чтобы меня ввели в Высший военный совет и сделали советником короны по военно-юридическим вопросам. Без благословения Филова это не было бы возможным.
— Тем более. Берегись Филова и береги его расположение.
Каламбур вышел не бог весть каким, но оба улыбнулись. Дорожки Борисова сада, где они, прогуливаясь, вели разговор, были покрыты легким, быстро тающим снегом. Капризные в Софии зимы. Утром — мороз, к обеду — жаркое солнце, вечером — дождь. Плащ Никифорова с золотыми генеральскими погонами потемнел от влаги, от него под лучами шел парок.
Пеев любил эти прогулки, редкие, как все в нашей жизни, что приносит удовольствие. К сожалению, так уж устроено: судьба красит бытие черными и белыми полосами. Черные — потолще, белые — поуже.
А сейчас какая полоса?
Пожалуй, белая.
Пеев прищурился, поглядел на небо. Почти голубое. Капризы зимы. Расставшись с Никифоровым, пошел не спеша, сворачивая с улицы на улицу, выбрался к собору Александра Невского, остановился, залюбовавшись. Поразительная, какая-то внеземная красота линий чаровала; белое и золотое — стены и купол... Александр Невский разгромил германских завоевателей, шедших на Русь с огнем и мечом. Болгарский народ по стотинке собрал средства на храм, именем Невского нареченный. Символика? Не только. Скорее, одна из зримых черт, говорящих о братских узах, сближающих славянские государства. Вопреки ориентации двора, вопреки политике Филова; всем этим гешевым, стояновым и костовым вопреки.
Дома Елисавета возле обеденного прибора положила несколько писем. Два были от Янко из Каира, одно — длинное, с берлинскими штемпелями на конверте — от Александра Георгиева.
Георгиев писал, что «Гитлер ведет пропаганду близкого решающего удара против СССР, но население Германии уже не верит ему». Любопытно. Надо передать в Центр. Интересно и другое: «В городе Вицлебене есть большие склады продовольствия и горючего. Английская и американская авиация бомбят жилые кварталы. Вокзалы в Берлине, Мюнхене, Кельне, а также индустриальные районы Рурской области нападению не подвергаются, и движение поездов между этими пунктами, как и между сотнями других, не нарушено. Военные заводы работают (самолеты не бомбят их); они производят вооружение и оборудование для фронта».
Сообщение перекликалось с известиями, сообщенными Никифоровым во время разговора в саду. Министр войны генерал Михов, сменивший опального Даскалова, недавно ездил на Восточный фронт и в Берлин. Встретился с Гитлером и вернулся в полном восторге. На закрытой пресс-конференции в министерстве убеждал доверенных журналистов, что Германия полна сил и союзная авиация не добивается успеха массированными налетами. После конференции конфиденциально поделился с членами Высшего военного совета другим: фюрер проявил недовольство существованием в Болгарии либеральных политических течений и отсутствием ограничений для евреев. Михов подсказал Филову проект: выселить 40 тысяч евреев в Польшу, «национализировав» их имущество и обратив его на снаряжение новых дивизий. Филову проект понравился, и он поручил юристам подготовить указ и представить его на подпись царю. «Две проблемы будут решены,— сказал Михов.— Еврейская и финансовая». Никифоров спросил: «Почему в Польшу?» Михов не стал скрывать: «На территории генерал-губернаторства имперский министр Франк устроил для иудеев резервации. Особого рода, конечно. Вы понимаете? Впрочем, это не наше дело, господа, не так ли?»
Пожалуй, обо всем этом надо сообщить Центру... Теперь, что там пишет Янко?
Янко Панайотов Пеев и в письмах оставался самим собой. Прекрасно зная, что его корреспонденция не перлюстрируется, перемежал рассказы о житье-бытье политическими заметками и едкими «бо-мо» в адрес высокопоставленных лиц. Чисто французский стиль, милый сердцу утонченного дипломата. Но если отбросить шелуху, ядро было крепким. Именно от Янко Центр своевременно узнал, что в начале сорок первого в Анкаре должно было победить проанглийское течение во главе с Сараджоглу; и опять-таки из его же послания А. Пеев извлек в январе сорок второго данные о неудачах нацистского посла фон Папена, пытавшегося склонить турецкое правительство к союзу.
Центру все еще никак не удавалось впрямую связаться с Янко, хотя о нем не забывали. Попов получил несколько радиограмм, специально посвященных Янко.
Цифры. Цифры. Цифры. Телеграммы.
Окончив очередное донесение, Пеев скатал папиросные бумажки в тугие шарики, отдал сыну.
— Митко, когда будешь заряжать тайники, убедись, что нет слежки.
— Разумеется.
Митко серьезен не по годам, и слова отца для него — боевой приказ. Помощник из него идеальный: ловок, быстр, аккуратен. Разрыв с ремсистами обогатил его полицейское досье успокоительными рапортами охранки. Более того, дошло до курьеза: однажды прежние друзья подстерегли Митко на пустой улице, сказали: «Выходит, яблоко от яблони...
Так?» — «Вы о чем, ребята?» — «У твоего отца в петличке болтается белый крестик. Так? Придет время, его повесят на другом кресте. Революция не пощадит ренегатов. Так и передай». Эта история стала известной студенчеству, а через осведомителей, внедренных в молодежную среду,— отделению «А». Пеев, услышав рассказ сына, потрогал пальцем крестик — уменьшенную копию офицерского креста «За храбрость». Миниатюрка была своеобразным удостоверением, выдаваемым Союзом офицеров запаса своим членам. Этакий знак благонадежности. Однако верят ли ему в полиции? «Боюсь, что нет!» — подумал Пеев и зябко повел плечами. Мысль была неприятной, пугающей. Совсем недавно Гешев добился от Павлова вторичного приказа о превентивном аресте доктора Александра К. Пеева. Хорошо, что Говедаров и Симеон Бурев узнали об этом вовремя.
Говедаров, официальный — черный костюм и перчатки,— в сияющем хрустальными стеклами автомобиле поехал к министру внутренних дел и социального обеспечения. Сразу прошел в кабинет. Демонстративно, не спрашивая позволения, сел.
— Я по поводу Пеева, дорогой. Изволь отменить приказ Павлова.
Они были на «ты»; министр побаивался парламентского льва, за которым стояли представители весьма влиятельных кругов.
Говедаров, не дав министру возразить, усилил нажим.
— Я за него ручаюсь. Надеюсь, этого достаточно?
Министр боялся депутатов, но царя — еще больше. Гешев мог, миновав всех, доложить Борису и дать подножку собственному начальству.
— Хорошо, я постараюсь... что могу... Я позвоню тебе завтра.
Из министерства Говедаров поехал к Буреву, усадил его в свой автомобиль, и полчаса спустя господин министр внутренних дел имел неудовольствие слушать возмущенный бас миллионера.