Детство... Его как будто и не было.
И юность тоже уплотнилась, сжалась до предела во времени. Похоже, он как-то сразу, минуя множество стадий, шагнул в зрелость — пору настоящих, исполненных смысла забот.
«Народняки» в доме Костакия Пеева спорили до хрипоты. Вслушиваясь, Сашо едва удерживался от реплик. В кружке тесняков он доставал социалистическую литературу, читал Маркса, Ленина. Болтовня об общенародном благоденствии под эгидой просвещенной монархии вызывала желание вмешаться, спросить: «Кого обманываете, господа?»
В 1909-м Александр познакомился с Елисаветой. Девушка училась в классе у Харитины, сестры, и у нее же занималась в нелегальном кружке. Их сблизил реферат, написанный Пеевым и прочитанный Харитиной. «...Полная анархия в производстве и распределении сейчас создает то, что миллионы человеческих существ живут в нужде, не зная отдыха, борясь с голодом». Тоненькая девочка — голубые, родниковой чистоты глаза — подошла к нему, робко спросила: «Это вы написали? У вас есть время поговорить со мной?»
Через несколько месяцев он сделал ей предложение. Получил согласие и заказал два обручальных кольца. На внутренней стороне колец было выгравировано: «ЦЖ. 26 августа 1909 г.» Буквы «ЦЖ» означали— «На целую жизнь». Попа, повенчавшего их и посвященного в то, что банковское удостоверение о капитале 5 тысяч левов подложное, сослали в монастырь. Пеева из армии уволили, и чета уехала в Софию. Денег едва хватило, чтобы снять комнату на чердаке. Здесь и жили, кормясь самым дешевым — горными травами, салатом. Сашо приняли в университет, а Эль отказали: родители спрятали ее документы, заявив, что не желают видеть дочь рядом с голодранцем. Эль пошла к декану, профессору Иширкову, тот зачислил ее на курс условно... В 1912-м Пеева призвали. Балканская война.
Окопы, ранение и тройное офицерское жалование за «нахождение на театре военных действий». Деньги, полученные за пролитую кровь, позволили уехать в Брюссель, завершить образование.
Уехал студентом-недоучкой в капитанских погонах, приехал назад доктором права, адвокатом. Казалось бы, все устроилось, но он упрямо не хотел «благополучия». Продолжал работать во имя лучшего будущего.
Одиннадцать краткосрочных арестов, два заключения в концлагеря.
Когда вернулся домой после второго, многомесячного, сын был сильно болен, лежал в жару. Денег в доме не было... Пеев наклонился над кроватью Мит-ко, закусил губу. Сказал Эль:
— Уж лучше б я заболел!
Сын услышал, возразил серьезно:
— Что ты, папа, ты должен быть здоровым, чтобы зарабатывать...
Ему было шесть лет, и он уже хорошо знал, как плохо жить без отца.
Митко и Эль. «ЦЖ» — на целую жизнь.
Шагая по желтым плитам бульвара, Пеев размышлял.
Диалектика развития и борьбы...
Она разводит по разные стороны исторического барьера, и она же с предельной четкостью, в годы испытаний, делит людей на друзей и врагов. Порой неожиданно делит, и союзником, соратником становится тот, кто вопреки происхождению и воспитанию, привычной среде делает правильный выбор... Вот, скажем, Янко. Дипломатический лев Янко Панайотов Пеев. Кровное родство здесь роли не играет. Чепуха это, «голос крови» и все такое прочее. Янко родился в семье генерала, начальника тыла болгарской армии. Окончил Сорбонну. Отец его, отдыхая за письменным столом от штабных бумаг и дворцовых приемов, писал книги — злую сатиру, высмеивающую нравы двора. Писал, ну и что? Мешало ли это ему получать кресты и чины? Нет, нисколько. Фердинанд и сам любил почитывать сатиры генерала, случалось, выбирал из них словечки посмешнее и вворачивал в разговорах. Янко Пеев пришел к отрицанию монархии через знание ее сокровенных тайн, через «вольтерьянство», неверие, разочарование — сложный и извилистый путь.
Сейчас он получил назначение в Токио — посол его величества Бориса III, царя болгар, при дворе божественного микадо...
Пеев свернул с бульвара, осторожно оглянулся через плечо. «Тень» индифферентно вышагивала сзади, держась шагах в двадцати, не увеличивая и не укорачивая дистанции. В саду у питьевого фонтанчика Пеев уронил платок, нагнулся и привычным движением сунул под плиту два крохотных комочка папиросной бумаги. В шифровках были сведения от Георгиева из Берлина и сообщения от Никифорова. Форе тоже не сидел сложа руки: его приятельские отношения с новым министром Миховым крепли, и генерал был откровенен, как до него Даскалов. Никифоров на днях пожаловался министру на слежку. Михов позвонил Костову, хотел задать головомойку,
но полковник заверил его, что люди РО не имеют отношения к наблюдению за начальником ВСО. «Павлов переходит границы,— раздраженно сказал Михов.— Я займусь этим. Вас не будут беспокоить, генерал!» Он еще долго распространялся на тему о шпиономании, раздуваемой Павловым и Гешевым, а кончил признанием, что и за ним самим, похоже, приглядывают агенты отделения «А». Костов, по негласному распоряжению Михова перетряхнувший штат канцелярии министра, выявил адъютанта и порученца, состоящих на содержании у службы ДС, и посоветовал не поднимать скандала, а перевести обоих в провинциальные гарнизоны.
— Они и себе самим не верят, Павлов и Гешев,— закончил министр.— Я скажу Костову, он их одернет.
Никифоров подумал: «Гешеву чихать на Костова»,— но вслух ничего не сказал. Поблагодарил Михова, а заодно, будто вскользь, поинтересовался, под чьей юрисдикцией, по мнению министра, будут штабные офицеры германских дивизий, прибывающих в Болгарию в апреле? Подлежат ли они ответственности перед окружными инстанциями за уголовно наказуемые проступки или же будут подсудны «кригсгерихтам»? Вопрос был спорный, поднимали его не раз, и Михов живо поддержал беседу, сказав, что Никифорову, очевидно, придется вступить в прямые переговоры с генералами — командирами тех двух дивизий, которые ожидаются из Греции... Никифоров утрамбовал в памяти фамилии генералов и даты прибытия соединений и, обогащенный данными, нужными Пееву, откланялся.
«Тень» проводила его от здания министерства войны до дома на улице Аксакова. Гешев умел заставить своих агентов стараться вовсю. Про Николу Гешева говорили, что он «женат на полиции». Собственной квартиры у него как будто не было; ночевал он чаще всего в кабинете, здесь же обедал, завтракал и ужинал. Сюда — редко — приводил женщин... «Настоящий фанатик сыскного дела,— подумал Никифоров.— Такой и мать родную не помилует».
Страх — не за себя, за Сашо — на миг сдавил сердце. «Не дай бог!.. Нет, нет, не хочу даже думать об этом! Но почему он настоял, чтобы меня считали преемником? Неужели?..»
Усилием воли Никифоров усадил себя за стол. Взялся за папки с бумагами. На отдельном листочке торопливым косым почерком, сокращая слова, записал данные, полученные от Михова. Пеев обычно заходил в дом на улице Аксакова после трех. На часах было два с минутами.
...Желтые плиты. Желтый от солнца день.
Пеев вытер платком намокшие усы, отошел от фонтанчика. «Тень» двинулась следом, не удаляясь и не приближаясь. Приходилось отказаться от мысли заглянуть в «Эльфу» и поговорить с Эмилом. Убрал ли Попов бомбы и ротатор из дома? Второй передатчик, кажется, еще не готов.
Думая об этом, Пеев дошел до кофейни бай Спиро. Сел за столик, заказал стакан бозы и газету. Бай Спиро принес «Мир», уныло сверстанную, со слепой печатью на ноздреватой, скверного качества бумаге... Здесь, в кофейне, пароль Испанца свел Пеева и Эмила. Более трех лет назад... Неужели так давно? Тридцать шесть месяцев. Что ж, группа неплохо поработала... А где же филер? Ах, вот он, за окном. Не заходит. Надо обязательно повидаться с Поповым и предостеречь.