Она оказалась там, где ему и описывали: слева от трона, если стоять к нему лицом. Ее скрывала серая, под цвет стен, драпировка, и при слабом освещении не знающий о существовании двери человек вряд ли мог ее заметить. Сейчас в комнате было темно, лишь рассеянные лучики блеклого света, пробивавшиеся через щель неплотно прикрытой двери, выхватывали из полумрака дубовое кресло, игравшее роль трона, и голые стены. Кален подошел к драпировке, отодвинул ее и пошарил рукой в косяке справа от двери. Железное колечко размером с монету отыскалось не сразу, и хирург облегченно выдохнул, нащупав его. Затем потянул за кольцо и прислушался. За дверью что-то негромко щелкнуло, и он надавил на нее. Она поддалась легко и бесшумно, из черного нутра за ней пахнуло сыростью. Кален успокоился окончательно и вернул дверь в исходное положение. Убедившись, что она опять наглухо закрыта, он задернул драпировку и направился к выходу.
За праздничными столами его отсутствия никто не заметил. Да и отсутствовал он совсем недолго. Даже стража у залы улыбнулась хирургу легиона с беззаботным радушием (он слыл среди солдат настоящим чародеем, многим из них спасшим жизнь). Кален вернулся на свое место рядом с трибуном Флакком – ему нравился этот молодой человек за острый ум, рассудительность и уравновешенный характер – и, как ни в чем не бывало, заявил:
– В этом дворце можно заблудиться, пока найдешь отхожее место.
Трибун, поглощавший блюдо из жареной куропатки, согласно кивнул. И Кален с чувством выпоненного долга (он проверил рабочее состояние двери, через которую, вполне возможно, ему придется бежать) потянулся к своей недопитой чаше.
О возвращении Лукана Гликерия узнала на следующий после пира день. Гости еще приходили в себя – застолье затянулось до губокой ночи, – и мало кто из них стоял на ногах. Римские офицеры в их число не входили: они пили мало и в меру, даже в еде были разборчивы. Напилась до беспамятства, или полубеспамятства, знать Пантикапея. Понятно, Котису нужно было наводить мосты с богатыми боспорцами, и теперь они либо спали прямо за опустошенными праздничными столами, либо бродили по дворцу в поисках живительной влаги в виде вина. Гликерия специально пробралась сюда из своей комнаты, находившейся на женской половине в дальней части дворца, чтобы узнать, чем закончилось сражение под Парфением, куда по собственной воле (об этом она уже случайно подслушала) отправился ее любимый. Она бы пошла и на большие хитрости, когда дело касалось Гая. Но сейчас ей действительно повезло.
Гремя подошвами калиг, по мраморным плитам дворца быстро прошел легионер. Он с ног до головы был покрыт пылью и грязью, на круглом шлеме с загадочным колечком на макушке имелась большая вмятина. У Гликерии сжалось сердце, а душа закричала, как рвущаяся из клетки птичка: «Беда!» Лица воина она не видела – оно было почти скрыто широкими нащечниками. Но тут навстречу ему из своего покоя вышел римский командующий. Он выглядел свежим и бодрым, как будто не сидел вчера рядом с Котисом и его матерью за одним столом. Легионер вытянулся перед командиром в струнку.
– Наместник! Отряды боспорцев, пытавшиеся покинуть берег, разбиты. Парфений взят. Трибун с когортами и пленными уже на марше.
Гликерия чуть не выскочила из-за колонны, за которой пряталась, чтобы обнять этого солдата и расцеловать. Со счастливой улыбкой на лице она почти побежала к женской половине, однако не прошла и двух шагов, как буквально налетела на молодого римского офицера с веселыми синими глазами.
– Что делает юная богиня среди падших людей? – поинтересовался он, глазами указывая на толстого пантикапейца, пытавшегося выйти из залы. Мужчину шатало так, словно он стоял на палубе корабля в девятибалльный шторм.
– Богиня гуляет! – смеясь, бросила ему Гликерия и, гордо выпрямив спину, покачивая бедрами, прошла мимо.
– Ого! – Римлянин восхищенно присвистнул.
Она с достоинством дошла до поворота на женскую половину и только там, подобрав подол хитона, позволила себе ускориться. Хотелось быстрее добраться до своей комнаты, упасть на кровать и расплакаться от счастья. Но ее опять задержали.