Глаза Гликерии округлились от ужаса. Нож! И она, не помня себя, бросилась к ложу Лукана.
Дворцовая тишина навевала сон, но тот упорно не желал овладевать уставшим, измотанным за последние двое суток телом. Мысли Лукана давно переключились с побоища под Парфением на образ Гликерии. Где она? Что с ней? Почему не прибыла в Пантикапей вместе с царицей? Он даже не хотел допускать, что с ней могло что-нибудь случиться. Гнал подобные глупости из головы, заменяя их положительными картинками.
Вот он во второй раз въезжает в столицу Боспора. Но теперь как победитель в недавнем сражении. За ним, чеканя тяжелый шаг, идут его легионеры. От их грозной поступи у запрудивших улицы, переулки и площадь у Акрополя пантикапейцев блестят глаза. Это блеск смешанного с восхищением страха. За героями-легионерами плетется жалкая вереница пленных. Их специально, для демонстрации военной мощи Рима, решили провести по улицам города, чтобы ни у кого из тех, кто затаился против новой власти, не возникло желания взять в руки меч. Улица, по которой они шествуют к Акрополю, все еще украшена венками из цветов и ветвей деревьев; зеленые листья переплетенных веточек слегка пожухли под лучами жаркого солнца. Маленькие венки лежат на дороге, более крупные и нарядные – свисают с заборов домов, над которыми торчат любопытные мордашки детей. Рев буцин – и малыши с визгом исчезают…
Он не удивился, когда его проводили отдохнуть на царскую половину дворца. Не удивился и тому, что приготовленная для него комната находилась почти по соседству с покоем самого Котиса. Что ж, он эту честь заслужил, поставив последнюю точку в кровопролитии на земле Таврики. Его удивляло, его беспокоило лишь одно – отсутствие Гликерии. Будь она рядом – обязательно дала бы о себе знать. В этом Лукан был абсолютно уверен.
Сквозь сменявшие друг друга картинки – торжественное, под звуки труб, вхождение в ворота Акрополя, приветствия наместника Галла и царя Котиса, дружное: «слава и Рим» легионеров – он расслышал легкий, почти неуловимый шорох у входа. Потом уже четкое движение в его сторону. Лукан распахнул глаза… и не поверил тому, что увидел. В первое мгновение ему показалось, что он все еще находится в полузабытьи: у ложа с широко распахнутыми глазами и растерянным лицом стояла Гликерия.
– Гай, беда! – Ее обеспокоенный голос был реальностью, вцепившиеся в него руки – осязаемы. – В покое Котиса убийца! Гай! Ну же!
Он вскочил так быстро, что едва не опрокинул ее. Но она уже сама метнулась к выходу. Состояние неопределенности улетучилось, как невесомое облачко под порывом сильного ветра. Лукан схватил стоявший у ложа гладий, на ходу освобождая его от ножен, и выбежал за девушкой.
Он ворвался в комнату Котиса первым. Гликерия посторонилась, пропуская его, но тотчас нырнула следом. У ложа юного царя, который безмятежно спал, разбросав по постели руки, с занесенной над ним рукой склонился человек. В мерцающем свете светильников блеснуло лезвие ножа. Он стоял к ним боком и, когда повернул лицо на шум, его глаза метнули молнии ненависти.
– Ты?! Провались в Аид! – изрыгнул его рот, а рука с ножом устремилась к царю.
Лукан преодолел расстояние до ложа в два прыжка. Хирурга он узнал сразу, но это ничего не меняло, и уже ничто не могло его остановить. Задержать руку убийцы он не успевал и вогнал меч в его открывшуюся подмышку. Лезвие вошло мягко, как в свежий сыр, до половины клинка. Кален ахнул и выгнул спину… Острие ножа застыло в двух пядях от горла Котиса.
– Провались в Аид! – хрипя, повторил хирург, из последних сил пытаясь достать свою жертву.
Лукан вогнал гладий глубже и резко провернул его. Хлюпнула разрываемая плоть, хрустнула кость. Их глаза встретились, но глаза Калена уже заволакивала белая пелена. В уголках губ появилась пена, он вновь захрипел и, когда трибун выдернул меч, рухнул на расписной пол покоя, как раз по центру изображавшего солнце узора.
Лукан посмотрел на царя. Тот сидел, прижавшись к изголовью ложа, и смотрел вокруг если не с ужасом, то с полным недоумением. Постепенно к нему пришло понимание случившегося, отразилось на бледном лице и в прояснившемся взоре. Он задержал его на распластанном поверх мозаики теле, на зажатом в одеревенелых пальцах ноже. Перевел взгляд на Лукана, лишенного даже самого зачаточного вида одежды, на окровавленное лезвие его гладия. Наконец заметил выглядывавшую из-за спины трибуна Гликерию, в нарядном, как по случаю торжества, платье, но не на шутку взволнованную.