Знаете, я благодарен судьбе, что она свела меня с таким народом, с таким коллективом. За 25 лет я и мастером был, и начальником цеха, потом главным инженером, директором. Это уже величины. Но ни одной анонимки на меня за всю жизнь не было. Никогда!
Приехав сюда, я сразу почувствовал, что потерял. В Москве бывал, как гость, а теперь приехал жить. И первое ощущение — приехал в другую страну. Это — не «Уралмаш». Это — совершенно другой, космополитический город. После работы звонок прозвенел, все схватили сумки и побежали, один в одну сторону, другой в другую. А я стою один как перст.
Поначалу думал, что в министерстве коллектив. Какое там?! Чиновники. Отсидели восемь часов и дзинь! — пошёл. А у нас там — дзинь! и все наши тут же: кто-то выпьет, кто-то гуляет с собачкой, кто-то с женой хочет пройтись. Родители мои зимой всегда жили у меня. Прихожу как-то с работы, а отец мне: «Знаешь, я, оказывается, большой человек» — «И что? Ты всегда большой человек», — говорю. Смеётся. «Сегодня молоко покупал, стоял в очереди. Трепались о тебе, перемывали косточки» — «И что же обо мне говорили?» — «Вот, один говорит про тебя: «Молодой, а уже директор завода». А другой ему: «Так у него же рука мохнатая!» — «Какая мохнатая рука? Откуда?» — «Да у него отец — замминистра!» — «Так что я у тебя замминистра!» (Смеются) «Ну, что ж, походи теперь замминистром», — говорю ему.
На новом месте в Москве многому приходилось учиться. Допустим, тяжёлое машиностроение я знал после «Уралмаша». А транспорт вообще не знал — вагоны, тепловозы и так далее. Но при мозгах и при образовании это легко даётся. А вот коллектив потерять, жить без коллектива? Тогда в Москве я понял, что это значит. Господи Боже мой, какой же я прежде дурак был, не понимал, думал по-другому. А тут дошло, что я потерял…
Как первый заместитель министра, я иногда участвовал в совещаниях в ЦК партии, их часто проводил Андрей Павлович Кириленко, секретарь ЦК по промышленности. И вот как-то, когда мне особенно тяжело было, он в конце совещания обращается ко мне: «Ну, ты как там, уралец?», — он всё уральцем меня называл. Обратился к нему: «Андрей Павлович, можно с Вами поговорить?». «Давай, давай, уралец». Он же у нас первым секретарём Свердловского обкома был, на «Уралмаше» часто бывал, помнил меня. «Я уже год в Москве, — говорю, — но не могу привыкнуть. Не могу. У меня убедительная просьба…» — «Ты ведь в министерстве?», — перебил он меня. «В министерстве, первым заместителем у Жигалина» — «Ну и работай» — «Не могу я, не могу! Снится мне завод и всё! Отправьте меня опять на Урал! Если место директора занято, то на другой какой-нибудь машиностроительный завод» — «Ты брось это! Это — несерьёзный разговор. Привыкай!» «Не могу привыкнуть. Иногда хочется надеть кирзовые сапоги и пешком туда уйти. Полгода буду идти, но доберусь». «Нет-нет! Иди, работай!».
Я очень тяжело привыкал. Из-за людей. Пуповина какая-то порвалась у меня.
— Николай Иванович, а Вы можете назвать людей, которым Вы благодарны в судьбе своей?
— Прежде всего надо быть благодарным своим родителям. У нас простая рабочая семья. И чтобы парень из рабочего посёлка — а наш посёлок только потом городом стал — не имея абсолютно никаких связей, никаких высокопоставленных родственников, — смог достичь определённых высот в государстве? Такое не часто бывает. А, вовторых, я благодарен всему «Уралмашу», он дал мне путёвку в жизнь. Я и подобные мне пришли туда пацанами, а ушли зрелыми мужиками. Я попал на Уралмаш в 20 лет, а ушёл в 45. Это огромнейшая школа. Коллектив был нам и отец, и мать, я благодарен ему.
В Москве мне очень нравился Николай Константинович Байбаков, председатель Госплана СССР. Прекрасный человек. Я не знал близко Алексея Николаевича Косыгина, но его деяния, его поведение, его принципы были очень мне близки. Поэтому если Байбаков у меня — учитель непосредственный, то Косыгин — учитель косвенный. Кстати, его отец тоже из рабочих.
Мы были молоды, ничего у нас не было, никто наследства нам не оставлял. Ни квартиры, ни мебели, ни вилки, ни ложки. Жили скромно, супруга училась. В магазинах, кстати, было всё. Только денег не было. А молодость была. И она компенсировала очень многое.
— Понимаете, моё поколение уцелело, оказалось не выбито войной. Воевать пошёл 1926 год (последний год рождения тех, кого призывали на фронт). А я 1929-го года. Если бы война продлилась, то и я бы попал в эту мясорубку. Война очень сильно выкосила 1923–1925 годы.