Выбрать главу

Я положил ладонь пониже ее спины, туда, где ткань джинсов была совсем тонкой, и крепко прижал. Ее ногти впились мне в лопатки. Я снова поцеловал ее.

Чуть погодя, она отодвинулась; наши взгляды встретились. Ее глаза широко распахнулись, меня поразила их глубина.

Я сказал:

— Пошли в постель?

— О Боже! Да.

* * *

В маленькой спальне было сумрачно. Сквозь опущенные занавески едва пробивался свет. Включив лампу у кровати, она тут же ее выключила и взяла коробок спичек. Чиркнув, попыталась зажечь свечу, но сера искрами разлетелась, а спичка не загорелась. Она попробовала зажечь еще одну, но тут я забрал у нее и спичку, и свечу, отложив их в сторону. Света было достаточно.

В спальне стояла двуспальная кровать. Точнее, это был пружинный матрас, он лежал прямо на полу. Не отводя глаз друг от друга, мы сбросили одежду. На ее животе справа я заметил шрам, видно, когда-то ей удалили аппендикс. Полные груди Виллы были усыпаны веснушками.

Мы легко нашли путь друг к другу.

* * *

Через некоторое время она пошла на кухню и вернулась с банкой светлого пива. Открыв ее, сделала глоток.

— Не пойму, зачем я его купила, — сказала Вилла.

— По крайней мере по двум причинам.

— Каким же?

— У него великолепный вкус, и его можно пить прямо из банки.

— Забавный ты парень! Великолепный вкус! Да вообще нет никакого вкуса! Всегда предпочитала крепкие напитки. Не терплю ничего слабого. Мне нравятся «Тичер'с» и «Белая лошадь», а еще — темные, выдержанные сорта шотландского виски. Люблю канадский эль. Он такой ароматный! А когда курила, не переносила сигарет с фильтром.

— Ты курила?

— Еще как! Партия поощряла этот способ входить в контакт с рабочим классом: угощаешь сигаретой, берешь сигарету, даешь прикурить — одним словом, коптишь себе мозги во имя солидарности и товарищества. Конечно, после победы революции курение отмерло бы, подобно диктатуре пролетариата. Было бы покончено с прогнившим табачным трестом, а те, кто выращивает табак, научились бы возделывать что-нибудь диалектически правильное, скажем, фасоль. Что касается рабочего класса, то, освободившись от капиталистического гнета, он избавился бы и от привычки травиться никотином.

— Ты шутишь!

— Как бы не так! У нас была выработана позиция по любому вопросу. Почему бы и нет? Времени хватало, ведь мы никогда по-настоящему не работали.

— Получается, ты курила во благо революции?

— Именно. «Кэмел», две пачки в день. Или мексиканские «Пикейюн», но их трудно было найти.

— Никогда о таких не слышал.

— Ну, это просто замечательные сигареты, — сказала Вилла. — По сравнению с ними французские «Голуаз» кажутся травой. Они дерут глотку, а пальцы быстро становятся коричневыми. Их можно даже не курить — легко заработать рак, просто таская пачку в сумочке.

— И когда же ты бросила курить?

— После того как развалилась моя семья, в Нью-Мехико. Я чувствовала себя такой несчастной, что мне казалось, я даже не замечу, как перестану курить. Однако скоро выяснилось, что я страшно ошиблась. Но тут уж я проявила упорство. А ты совсем не пьешь?

— Да.

— А в прошлом?

— Слишком!

— Каким голосом ты это произнес! Значит, ты пил, а теперь завязал.

— Что-то вроде этого.

— Примерно так я и думала. Ты почему-то не напоминаешь мне ни одного из знакомых парней, которые не пьют всю жизнь. Обычно у меня с ними отношения не складываются.

Она сидела на кровати, скрестив ноги. Я лежал на боку, подложив руку под голову. Другой рукой коснулся ее обнаженного бедра. Она прижала ладонью мою руку.

— Тебе не нравится, что я не пью? — спросил я.

— Нет, отчего же? А тебя раздражает, что я пью?

— Пока не знаю.

— Когда узнаешь, сообщи мне.

— Хорошо.

Опрокинув банку, она допила пиво и спросила:

— Чем бы я могла тебя угостить? Хочешь кофе?

— Нет.

— У меня нет ни сока, ни прохладительных напитков, но я могу сбегать за угол. Чего бы ты хотел?

Я взял из ее рук банку и поставил на столик у изголовья.

— Иди ко мне, — сказал я, поудобнее укладывая ее на матрас. — Я тебе покажу.

* * *

Около восьми я, пошарив вокруг, нащупал свое белье. Она было задремала, но проснулась, услышав шорох.

— Мне надо уйти ненадолго, — сообщил я ей.

— Который час?

Она посмотрела на часы и прищелкнула языком.

— Уже! — воскликнула она. — Что за чудный способ забывать о времени. Наверное, ты умираешь от голода?

— А ты, похоже, совсем ни о чем не помнишь.

Ее смех был откровенно бесстыден.

— Только если речь о еде. Может, что-нибудь быстренько приготовить?

— Мне пора.

— Жаль!

— К десяти освобожусь. Ты можешь потерпеть? Перекусим гамбургерами где-нибудь в городе. Или ты слишком проголодалась?

— Звучит заманчиво, я подожду.

— Вернусь к десяти тридцати, не позже.

— Милый, просто позвони в дверь. Я тут же открою.

* * *

Я отправился к собору. Спустившись по ступенькам, вошел в подвал и сразу же почувствовал облегчение, как если бы долго себя сдерживал, а теперь мог отпустить тормоза.

Вспоминаю, как годы назад я просыпался с неудержимым желанием выпить. Оказавшись на улице, шел к Мак-Говерну, что в двух шагах от моей гостиницы. Там открывали рано, и бармен прекрасно понимал, что такое утренняя жажда. Живо помню терзавшую тело чисто физическую потребность выпить; помню, что еще до того, как я начинал пить, она ослабевала. Едва мне наливали и я брал стакан, сильнейшее внутреннее напряжение спадало. Одно только сознание, что облегчение рядом, почти утоляло жажду.