Три-четыре хижины под пальмовыми крышами, внутри устланные циновками, тоже из пальмовых листьев, несколько орудий рыбной ловли да кухонная утварь — вот и все селение. Долгими неделями ждут рыбаки икан лури — небольших рыбок, близких нашей хамсе, которые ежегодно проходят у этих островов. Высушенные на солнце, они становятся едва ли больше земляных червей, и их продают китайским торговцам в Лабуанбаджо, которые отправляют эту рыбу на Яву, где из нее готовят весьма вкусную приправу.
Манах объясняет мне, что рыба — единственное питание островитян. Так что не пропустить благоприятный момент, когда сыплется эта манна, для них вопрос жизни и смерти. Наблюдатели неотрывно следят за морем, высматривая птиц, которые идут за косяками, и держат наготове лодки. За короткое время надо выловить как можно больше рыбы, и успех здесь зависит от координации движения всех лодок, тянущих длинную сеть.
Зато результаты часто бывают впечатляющие. Двадцать тонн, то есть несколько миллионов рыбешек, за час лова здесь обычное явление, и лодки, до краев наполненные шевелящейся массой, идут к берегу, едва-едва но переворачиваясь.
Однако в этом году миграция лури задержалась на несколько недель. Мужчины помалкивают, но я-то знаю, что для них, как и для их семей, будущее многих последующих месяцев целиком зависит от капризов движения косяков рыбы. Почти все уже залезли в долги к торговцу-китайцу, надеясь расплатиться после продажи рыбы. Но пока нет ни рыбы, ни денег. А нет денег — нет риса, значит, год будет голодным для всей деревни.
На циновке, жуя бетель, в окружении старейших рыбаков сидит староста. Он дружелюбно встречает нас, сажает рядом и приказывает двум парням вскрыть для нас зеленые кокосовые орехи, освежающее молоко которых весьма кстати после долгой ходьбы. Когда мы попили и пустили по кругу сигареты, завязывается разговор в третьем лице по традиции индонезийской вежливости:
— Туан сделал укол старосте Сокнара, мне бы тоже хотелось получить его.
Поистине на островах ничего не скроешь. Но на сей раз я твердо решил приберечь наш драгоценный пенициллин для настоящих больных, а этот староста выглядит крепким как дуб. Я даже не пытаюсь доказать ему бесполезность укола, ибо заранее знаю, что это бессмысленно. Нечего делать, придется ступить на кривую дорожку лжи:
— У меня больше нет уколов…
— Ну-ну, туан не станет же уверять, что он не оставил пары уколов для настоящих друзей…
Старика не проведешь! Я вяло торгуюсь, но он «заражен» уколами в той же степени, что и его соотечественники из Сокнара. Вот уже Манах склоняется ко мне и шепчет на ухо:
— Придется уступить, иначе нельзя, а то он потеряет у своих всякое уважение. Сделайте ему какой-нибудь укольчик подешевле.
— Дело же не в деньгах! Разве мы когда-нибудь брали деньги за лекарство? Он совершенно здоров, на что ему укол?
Но западная логика, похоже, не в силах убедить чиновника лесного ведомства, даже если он и «прошел школу», о чем не устает повторять по нескольку раз в день. Мой отказ явно расстраивает собравшихся, под пальмовой кровлей воцаряется смущенное молчание. И я сдаюсь. Для спокойной работы необходимо наладить отношения со старостой. А раз единственный путь к этому укол в ягодицы, пожалуйста! Я припоминаю, что у нас осталось несколько ампул физиологического раствора, идеально подходящего для всех этих мнимых больных.
— Да, ты прав, бапа (отец — почтительное обращение, принятое в Индонезии), у меня осталось несколько уколов, самых лучших: я приберег их для друзей и для себя на случай тяжелой болезни. Пусть бапа приходит, завтра к нам в лагерь, я ему сделаю укол.
Лицо старика мгновенно озаряется. Его престиж восстановлен, и он приказывает тут же вскрыть нам еще два кокосовых ореха. Затем переходим к цели нашего визита. Манах рассказывает ему о вчерашней охоте, о моем невольном дуплете. Но староста настроен великодушно:
— Ничего страшного, наоборот, я буду очень рад, если туан-туан перантийс (господа французы) снимут хороший фильм. А если туан смог бы убить для нас еще двух буйволов, это разнообразило бы рис и маниоку, которыми мы питаемся уже много недель. Кроме того, мы смогли бы отнести немного мяса оставшимся в деревне женщинам и детям.
— Я всей душой рад помочь своим братьям с Ринджы, и завтра же, если бапа даст мне в помощь одного-двух человек, чтобы прирезать буйволов…
— Незачем ждать до завтра. Мой помощник Хазинг хорошо знает всю округу, к тому же он наш хаджи (мусульманин, совершивший паломничество в Мекку).
— Сейчас я не могу: у меня с собой только три патрона, да и из них один, кажется, негодный.
Как на грех, я забыл перезарядить магазин карабина после вчерашней охоты. Я стреляю боевыми патронами «маузер» и только сейчас заметил, что один из трех оставшихся патронов весь проржавел, пуля еле-еле держится в гильзе, на которой выбита дата изготовления: «1916». Порох вполне мог отсыреть за эти сорок пять лет. Я собирался попробовать этот патрон в охоте на оленя. Если патрон разорвется тогда — это полбеды. Но в охоте на буйволов…
— Два патрона — два буйвола, как раз то, что надо, — отрезает староста, по всей видимости неплохо разбирающийся в арифметике.
Остается лишь склониться — в который уже раз — перед этой неопровержимой логикой. Тем более что меня не приходится особенно долго упрашивать, когда речь заходит об охоте.
Манах отправляется назад в Лохо Буайя, а старик Хазинг, двое парней и я выходим на поиски буйволов. Во главе с большим достоинством шествует старик в черной бархатной шапочке, зажав под мышкой, как книгу, свой паранг[13]. Шагах в трех сзади иду я, а два молодца, также вооруженных парангами, замыкают процессию.
Солнце уже высоко, и к изнуряющей жаре добавляются сотни жирных слепней и мух, настолько твердых, что убить их можно не иначе, как оторвав им голову. Несколько часов кряду мы взбираемся и спускаемся с холмов в долины, прочесывая по очереди все рощицы, где могли укрываться от жары буйволы.
К концу дня, высунув высохший от жары язык и тая, как леденец на палочке, я предлагаю Хазингу, поскольку нет никаких надежд обнаружить хоть какую-то дичь, повернуть к Лохо Буайя.
— А мы и так идем туда, — отвечает он, — осталось уже немного.
И тут же оба поворачиваемся на легкий свист. Один из парней присел на корточки у опушки рощицы и властным жестом подзывает нас. Подходим. И нам открывается фантастическая даже в этих богатейших охотничьих угодьях картина. Метрах в ста впереди, под сенью больших фиговых деревьев, видна красная, без единой травинки, прибитая сотнями копыт земля. И на этой гладкой размером с теннисный корт площадке пасется десяток диких лошадей, штук пятнадцать самцов-оленей и оленух, а чуть поодаль — стадо буйволов из двадцати двух — двадцати трех голов.
— Помни, туан, два! — шипит Хазинг.
Держа палец на спусковом крючке, начинаю подкрадываться к ним, как вдруг — катастрофа: меняется ветер и я явственно ощущаю его дыхание на своем затылке. Реакция зверей не заставляет себя ждать. Лошади поднимают ноздри, шумно втягивают воздух и мелкой рысцой, беспокойно поблескивая глазом, удаляются прочь. Олени вскидываются и, тревожно тявкая, срываются в галоп. Воспользовавшись неповоротливостью буйволов, стоящих к тому же не совсем по ветру, я выбираю на отшибе двух крупных самцов, стреляю в одного. Он падает. Затем, лихорадочно перезарядив ружье, посылаю вторую пулю вдогонку удирающему стаду. Еще один буйвол спотыкается, шарахается в сторону, но продолжает бежать.
Мы устремляемся к первой жертве, двое парней приподнимают за рога голову, и Хазинг перерезает парангом буйволу горло, вознося хвалу аллаху за его щедрость.
Затем, не теряя времени, отпускаем одного парня в Лохо Бару за людьми для разделки туши, а сами бросаемся за вторым буйволом. Выходим из рощицы и сразу же замечаем вдали бегущее стадо. Раненый буйвол отделился от группы или его вытолкали из стада, как это часто бывает в таких случаях.
Он спускается в долину, в бешенстве сметает своими огромными рогами низкий кустарник и даже наскакивает дважды на пальму, вертится волчком, как на арене, останавливаясь иногда, чтобы бросить взгляд в нашу сторону.