— А каких размеров был он, ваш дракон? — спрашиваю я патера Якобуса.
— На мой взгляд — монсиньор со мной солидарен — в нем было не меньше четырех с половиной метров, а может, и все пять!
— Да, действительно страшное чудовище, — вежливо поддакиваю я.
Тем не менее цифры, названные добрым патером, я склонен воспринимать скептически, ибо по всем нашим наблюдениям и свидетельствам серьезных ученых, побывавших на месте, комодский дракон не достигает подобных размеров. До сих пор самый крупный известный дракон был подарен в 1928 году султаном Бимы одному немецкому зоологу: в нем было ровно три метра пять сантиметров и весил он столько, что несли его восемь человек. В том же году голландец Аве Лаллемант убил варана точно трех метров в длину.
Но рядовой наблюдатель, особенно в сильном волнении, нередко допускает ошибку в размерах, разумеется всегда в сторону преувеличения. А на глазок между тремя и четырьмя, да и четырьмя и пятью метрами разница невелика! Опять же, как заманчиво рассказать или написать, что тебе попадался дракон рекордных размеров. Это случается даже с людьми, отправившимися в путь с добрыми намерениями, как это произошло с одним молодым английским зоологом, приехавшим вскоре после нас на три дня на Комодо. Ему повезло больше, чем нам: мы четыре месяца выслеживали драконов, а он тут же встретил зверя длиной в двенадцать футов, то есть три метра семьдесят. Но достаточно повнимательнее взглянуть на фотографию монстра, чтобы убедиться, что это даже не взрослый ящер. И в масштабе с остальными предметами на снимке в нем не больше двух метров тридцати в лучшем случае.
Я не ставлю под сомнение добросовестность милого патера или епископа, но совершенно очевидно, что при виде чудовищного ящера оба достопочтенных священнослужителя бессознательно прибавили, да простит им господь, пару лишних метров к хвосту дракона.
Идя по речному руслу, мы замечаем вскоре меж камней большую желтую змею, которая пытается скрыться в траве. Окружаем ее и готовимся придавить палкой к земле, как внезапно она встает на треть длины и раздувает вокруг головы капюшон с блюдце величиной. Это плюющаяся кобра, та, что выбрасывает на расстояние капельки яда, который, попав в глаз, вызывает тяжелое заболевание.
Дракон, как видите, отнюдь не единственный представитель рептилий на острове — змеи здесь тоже достаточно многочисленны. Кроме кобры или плюющейся нахи, а также зеленой змеи, пойманной в день приезда в Лохо Буайя, нам встречались еще три-четыре ядовитых вида, в частности знаменитая цепочечная гадюка, гроза всей тропической Азии. Неядовитые змеи представлены главным образом змеей-хлыстом, живущей в основном на деревьях, где она охотится на ящериц. Змея похожа на тонкую зеленую лиану, и шея у нее не толще вязальной спицы, хотя общая длина превышает метр.
Из ящериц на острове наиболее распространены кадалы или мабуя[16] с цилиндрическим блестящим телом, которые скользят, как угри, среди палых листьев, устилающих землю. На скалах и деревьях живет множество крохотных гекконов четырех-пяти видов.
Но самая удивительная из всех ящериц — это, конечно, летающий дракон длиной двадцать — двадцать три сантиметра, у которого с обоих боков на пяти необычайно развитых ребрышках натянуты наподобие зонтика кожные складки. Эти «крылья» позволяют маленькой ящерице, живущей исключительно на деревьях и питающейся красными муравьями, взлетать и свободно парить на расстоянии до тридцати метров. На Риндже летающих дракончиков, похоже, заворожил цвет хаки моей рубашки, и, когда я иду среди лонтаров, они пикируют со своих насестов и больно приземляются мне на спину или на плечи.
Возвращаемся в лагерь; патер Якобус, который хочет составить себе коллекцию местных птиц, просит меня показать семинаристу, тому, что в меховой шапке, как потрошат и препарируют птиц. Милый патер, оказывается, еще и заядлый охотник и после ужина возгорается желанием пройтись с ружьем по острову. Я даю ему свою налобную лампочку и предлагаю себя в проводники, надеясь навести его на оленя или кабана. Ночь, к сожалению, слишком светлая, и звери видят нас издалека, так что мы понапрасну прошагали до трех часов ночи.
Следующий день — воскресенье, и патер Якобус меняет свой костюм землепроходца на облачение священника. Он надевает рясу и с помощью двух семинаристов служит мессу на импровизированном алтаре из двух наших ящиков. Все это он проделывает так же естественно, как если бы находился в церкви, и вне зависимости от своего отношения к католической религии мы проникаемся сочувствием и уважением к этому человеку, который посвятил свою жизнь служению идеалу и, несмотря на одиночество и бесчисленные трудности, всегда сохраняет хорошее настроение.
Мы замечаем ему это, и он просто отвечает нам:
— Что вы хотите, вы отправились в экспедицию на два года, а я в экспедиции всю жизнь, поневоле приходится приспосабливаться!
Мы бы с удовольствием побыли с ним подольше, ибо чувствуем себя так, будто знакомы с ним уже давным-давно. Но ему нужно быть утром на Флоресе, а посему, несмотря на все наши уговоры, сразу же после обеда он садится в лодку. Мы еще долго будем вспоминать эту прощальную минуту, когда патер Якобус в своей широкополой шляпе, с патронташем через плечо, по всей вероятности очень взволнованный, с подчеркнутым безразличием стоял в полный рост в лодке, а юные семинаристы в карнавальных одеждах работали тяжелыми веслами, а парень в меховой шапке, усевшись на носу, наигрывал на своей флейте веселенький мотивчик.
Очевидно, жителей «необитаемых» островов навещают чаще всех: в тот же вечер, только я собирался лечь и уснуть после бессонной охотничьей ночи, появляется наш друг Хазинг, тот самый, что водил меня на буйволов. С ним его внучек восьми лет, но тем не менее уже заправский рыбак и мастер гребного дела. Он часто ходил с нами на охоту, и всякий раз я поражался его выносливости: не было случая, чтобы он пожаловался, не раздумывая лез в самые колючие заросли, причем нагишом и, разумеется, босиком.
Мы уже заранее знаем, что Хазинг будет просить убить для его семейства оленя. И верно:
— Туанэ сайя минта толонг (мне нужна твоя помощь).
— Понятно, бапа! Ты хочешь, чтобы я опять пошел на охоту. Но ведь ты уже получил целого оленя несколько дней назад!
— Да, туан, но случилось несчастье: деревенские псы утащили все мясо. Помоги мне, взгляни на малыша, он совсем голодный…
— Пусть поест, и ты тоже. У нас много мяса и риса.
При этих словах мы протягиваем до краев наполненную тарелку малышу, чьи глаза загораются голодным блеском. Но старик, до ужаса привередливый во всем, что касается религии, тут же вмешивается:
— Не смей трогать это мясо, оно нечисто, ты же знаешь, оленя резал не мусульманин.
Бедному мальчугану явно плевать на это, но он не смеет ослушаться приказа сурового старика. Мы приходим ему на помощь:
— Пусть тогда поест риса!
— Нет, его варили в одной кастрюле с нечистым мясом!
Настаивать бесполезно, и, чтобы хоть чем-то покормить ребенка, мы даем старику сушеную рыбу и рис, который он сам сварит в одной из наших кастрюль, причем сначала добрый час будет драить ее морской водой с песком, чтобы снять с нее малейший след «нечисти».
Когда оба расправляются со своей скудной порцией, хотя у нас пропасть всякой еды (старик воспротивился даже, чтобы мальчик взял печенье, ибо в нем могло оказаться свиное сало), ребенок засыпает, завернувшись в одно из наших одеял, поскольку ему нечем даже укрыться от ночной прохлады, а старику Хазингу все же удается вытянуть меня на охоту.
Едва мы выходим в саванну, как я сталкиваюсь нос к носу с кабаном. Ослепленный близостью лампы, он с шумом нюхает воздух, пытаясь определить, что это за странный предмет. Стрелять бессмысленно: ведь это «нечистое мясо»! Продолжаем путь, опускаясь и поднимаясь с холма на холм, спотыкаясь и проваливаясь в бесчисленные рытвины, цепляясь за безжалостные шипы карликовой грудной ягоды.
Мы идем уже целый час, и безостановочное вращение головой, которой я раздвигаю верхушки трав, чтобы посветить вперед, вконец погружает меня в состояние опьянения. Не знаю, право, что за блажь после почти бессонной ночи вновь тащиться куда-то из-за старого фанатика! Мог бы есть то же мясо, что и мы: мы же не собаки! Хотя я-то знаю, что в его представлении мы немногим отличаемся от них.
16
Мабуя (Mabuya) — обширный род ящериц из семейства сцинковых, распространенных главным образом в тропиках. Один вид — золотистая мабуя — обитает у нас на юге Средней Азии. —