Спускаемся в долину и шагаем вдоль галерейного леса. Внезапно тишину разрывает рев, со всех сторон раздается треск ветвей. Буйволы. Не знаю уж почему, но свет лампочки приводит этих зверей в ярость, и в одном случае из двух они всегда бросаются на человека.
— Гаси, туан! — кричит старик.
Я гашу, но от этого не легче. С лампой я хоть мог выстрелить в нападающего, а теперь ничего не видно, и я лишь слышу, как они топчутся и сопят вокруг. А где же старик? Такое впечатление, что он исчез. Ах негодный! Заманил меня сюда и в критический момент бросил! Ну ничего, пусть только попросит еще раз настрелять мяса для своего семейства! И вообще, черт возьми, буйволы не буйволы, а я зажигаю лампу.
— Не надо, туан, загаси! — раздается голос, как мне кажется, с небес, настолько он далек и слаб.
Каков гусь! Сам забрался на дерево, а мне теперь хладнокровно советует лечь под копыта этих разъяренных животных.
— Нет уж, я оставляю свет!
В тот же миг возобновляется страшный концерт «тум-тум-тум», земля дрожит, кусты шевелятся, но свет не пробивает листву, и мне видны только прыгающие со всех сторон тени. Вновь гашу лампочку. Тяжелые звери проносятся так близко, что мне слышно, как скребут ветви по их толстой шкуре, и меня окутывает густая волна конюшенных запахов. Затем все стихает.
— Они ушли, зажги свет, чтобы я слез, — требует старик.
В отместку я иронизирую:
— Тебе не нужен был свет, когда ты забирался туда, спускайся так же, как залез.
— Не надо, туан, касихан (сжалься)!
— Касихан! А ты жалел меня, когда вытащил из постели и поволок сюда! Я расскажу всей деревне, как ты меня бросил, а сам залез на дерево, это будет малу бесао (большой стыд) для бапы Хазинга.
— Нет, туан, не надо никому говорить, мне и так уже стыдно.
Так мы обмениваемся репликами в темноте, пока он нащупывает ствол, а я стою внизу и посмеиваюсь как дурачок. Наконец я зажигаю свет, чтобы помочь ему, не преминув заметить, что буйволы не лазают по деревьям и вполне достаточно было сесть на нижнюю ветку, а не карабкаться на вершину.
— Туан добрый, но буйволы — они очень злы, — вздыхает старик, ступая наземь.
И вновь продолжается наша монотонная нескончаемая прогулка. Но аллах всемогущ, и верный его слуга, старик Хазинг, получает вознаграждение. Неожиданно на опушке леса зажигаются четыре желтенькие лампочки. Я стреляю, шум бегства, но один олень — самец с великолепными рогами — падает замертво. Старик ликует и перерезает ему горло своим парангом, приговаривая: «Смотри, жив еще!» Я смеюсь, делая вид, что верю этой святой лжи, ибо ислам велит резать животное, пока оно еще действительно живо. И всякий раз, как старик идет со мной на охоту и я убиваю оленя, он кидается на него, крича без тени сомнения: «Жив еще!», даже если зверь уже испустил дух.
Он принимается разделывать нашу добычу, а я закуриваю, сидя на большом камне, еще сохранившем дневной жар. Вокруг благодатная тишь, если не считать шелеста трав под освежающим ветерком. Что-то поделывают в этот час драконы? Спят в своих норах, где их еще никто не видел, либо просто забрались куда-нибудь в заросли, или скользят в густой траве в надежде схватить кого-нибудь из спящих зверей? Сколько неведомого еще в жизни этих удивительных рептилий и сколько работы для меня, раз я задался целью узнать все про них.
Старик уже успел забыть о злоключении с буйволами. Он весь светится радостью при виде горы свежего мяса, от которого, я знаю, семейству его перепадет немного: большую часть он продаст и накупит себе сигарет с гвоздикой, жевательного табака и, быть может, несколько крючков, хотя последние он старается выпросить у нас.
— Когда охотишься ночью, можно, того и гляди, напороться на вео, — доверительно сообщает он.
— Вео? Это еще кто?
— Страшный зверь. Сам с лошадь, голова длинная, но без рогов, брюхо в шерсти, как у оленя, а спина и бока в чешуе. Лапы с пальцами, а на них длинные когти, у самки грудь, как у женщины. Днем он сидит в горах, а вечером спускается в банко (мангры), ест крабов и раковины и кричит: уг-у-у…
— Это дюгонь[17], я уже слышал его кряк.
— Нет, это не дюгонь, я его тоже хорошо знаю. Вео гораздо больше, один раз я был на охоте с полицейским из Лабуанбаджо, как раз в Лохо Буайя, и видел его. Не сказать тебе, как мы напугались! Оба бросились на землю, да так и лежали, пока он не ушел. Если б он нас увидел, нас бы уже не было на свете.
— Если твой вео попадется нам, я застрелю его.
— Не сможешь, туан. Шкуру его не пробить никакой пулей, а если ты выстрелишь, от тебя ничего не останется.
Еще одна легенда — сколько их на островах! Но что породило ее? Может, она пошла со времен первых португальцев, высадившихся пять веков назад на своих лошадях, покрытых доспехами? Теперь я понимаю, почему наш экипаж поспешил убраться в ту ночь, когда мы прибыли в Лохо Буайя: из-за вео! Повезло нам тогда! Но даже вео не помешает мне заснуть как убитому, когда старик кончит разделку и мы вернемся в лагерь, навьюченные кусками кровоточащего мяса.
10
В галерейном лесу в обилии водятся кабаны. В чащобе непролазного кустарника они протаптывают четкие тропки и ходят по ним, отыскивая круглые плоды дикого фигового дерева и длинные стручки тамариндов. Случается, они забредают даже в саванну, обходят по очереди высокие пальмы лонтары, крупные спелые орехи которых напоминают кокосовые и окружены толстой мякотью желтого цвета, схожей по вкусу с абрикосовым вареньем.
Однако, несмотря на эти укоренившиеся привычки, кабанов трудно застать врасплох: осторожные, наделенные тонким чутьем, они, несмотря на свой неповоротливый вид, отличаются большим умом. Зрение у них не лучше, чем у остальных травоядных, но зато слух и в особенности обоняние развиты великолепно. А главное, встретившись с незнакомым любопытным предметом, они не задаются бесполезными вопросами — что бы это могло быть, а тут же удирают во всю прыть, помахивая хвостиком. Вот олени со своими рогами и представительной внешностью, те всегда норовят пойти поглядеть, что происходит, и часто падают жертвами собственного неуемного любопытства. Поэтому охота на оленей быстро приедается, настолько эти животные лишены сообразительности. Мне даже кажется, именно поэтому они считались во все времена благородной дичью.
Один кабан здорово попортил мне кровь в Лохо Буайя. Буквально на следующий день по прибытии я столкнулся с ним нос к носу в густых зарослях, окаймлявших русла высохшей речки. Это был старый самец, огромный, черный и косматый, на шее у него явственно выделялось несколько белых волосков. Удивленный бесшумным моим появлением и не в силах 88 за отсутствием ветра распознать по запаху, кто я, он уставился на меня, сморщив рыло и вздыбив загривок. И до того он напомнил мне знаменитого политического деятеля Третьей республики, что я с ходу окрестил его Эдуардом! Тем не менее я взял на мушку его массивную шею и… щелк! Курок иронически стукнул по патрону (все из тех же немецких запасов), но, увы, сохранившемуся хуже, чем тот, который я истратил позже на воинственного буйвола. Итак, пуля не вылетела, зато Эдуард не заставил себя ждать и, как бульдозер, врезался в заросли.
Через несколько дней, когда мне понадобились хищные птицы для коллекции, я засел в засаду возле убитого оленя с маленьким карабином «лонграйфль-22». Но вместо ожидаемых коршунов и белобрюхих орланов явился здоровенный кабан и накинулся на падаль, помахивая хвостом и ворча от удовольствия.
Я тотчас же узнал Эдуарда по космам, нависшим над низким морщинистым лбом, по вздернутой морде и массивной шее, однако нечего было и думать стрелять в него из моего смехотворного ружьишка! В лучшем случае я бы только ранил его. Ну до чего жаль, что я не захватил с собой фотоаппарата! Пришлось удовлетвориться наблюдением. Восхищаясь его аппетитом, я мысленно прикидывал число котлет из его кругленьких боков и думал, сколько добрых услуг оказало бы нам его сало: дело в том, что мы использовали для готовки оленье сало, которое мгновенно застывает, как воск, на языке и нёбе.
17
Дюгонь — водное млекопитающее из отряда сирен; живет как в морской, так и в пресной воде, питается исключительно растительной пищей. По общему виду напоминает тюленя, но совершенно не способен передвигаться по суше. Фантастические рассказы о его грустном крике и то, будто бы у самки груди, похожие на женские, породили легенду о сиренах, откуда и пошло наименование вида. Длина дюгоня до двух метров, вес до 300 килограммов. Сейчас эти животные постепенно исчезают.