В это время подоспел дракон и, увидя, что место занято, остановился в нескольких шагах от приманки, по всей видимости не собираясь нападать на кабана. Так я стал свидетелем необыкновенного зрелища: заметив ящера, отнюдь не исполина, длиной примерно два метра двадцать сантиметров — два метра тридцать, Эдуард встрепенулся, щетина на спине встала торчком, и, как кот, окруженный собаками, он стал потихоньку, не отрывая глаз от дракона пятиться назад, дошел так до зарослей, и я еще долго слышал оттуда его возмущенное ворчание. Чего он опасался со стороны ящера? Вряд ли тот мог ему сделать что-нибудь, поскольку был весьма средних размеров, а он, Эдуард, весил больше ста килограммов и был вооружен внушительными клыками. Очевидно, он просто встретил своего кровного врага, который крадет поросят и даже ослабевших взрослых животных, и, объятый неосознанным страхом, предпочел уступить место.
Вскоре после этого, шагая руслом реки с полными руками крысиных ловушек, я вновь столкнулся с Эдуардом, который с отвращением понюхал меня и нырнул в кустарник. Решительно судьба благоволила ему, и его салу еще не скоро предстояло заполнить наши бидоны!
И все же слабостью большинства животных остается то, что они всю жизнь верны одному месту, так что охотнику, хорошо знакомому с округой, нетрудно в конце концов найти замеченную дичь. На следующий день я уже шел против ветра по Эдуардовым тропам, держа в одной руке ружье, а другой убирая с пути малейший сучок, чтобы не спугнуть своего противника.
В первый день мне попадаются лишь дикий петух, предок нашей домашней птицы, и пара сорных кур, вспорхнувших с хлопаньем крыльев и шумом, вполне достаточным, чтобы встревожить всех кабанов Лохо Буайя.
Назавтра, продвигаясь с той ясе осторожностью, я замечаю вдруг подозрительное шевеление. На небольшой прогалинке, покрытой травой и кустарником, видны появляющиеся и тут же исчезающие черные мохнатые ручонки. Оправившись от удивления, соображаю, что это всего-навсего стадо макак, поглощенных сбором крохотных сухих плодов и охотящихся за кузнечиками.
Застыв, слежу за этим забавным зрелищем, как вдруг раздается хриплый крик, и все стадо направляется ко мне. Я узнаю многих обезьян, в частности старого самца и двух его помощников, которые верховодят группой.
Они приближаются плечом к плечу ко мне, крича и гримасничая, невольно напоминая толпу людей. Ни с того ни с сего буквально у моих ног все разом останавливаются, и пронзительные вопли сменяет полная тишина. Я совершенно потрясен: обезьяны практически лишены обоняния и не замечают меня, как если бы на моем месте стоял пень!
Я разглядываю их, полузакрыв глаза, чтобы они не заметили движения век. Два крупных самца сидят по обе стороны моих ног и обстоятельно почесываются. Один сидит, наверное, сантиметрах в двадцати от левого башмака и ствола карабина, свисающего у меня с плеча! Чуть дальше вижу двух самок с малышами, прицепившимися к груди. Остальные просто стоят, как солдаты, в ожидании приказа выступать.
Так продолжается несколько минут, во всяком случае мне так кажется. Догадавшись, что обезьяны вряд ли намерены долго рассиживаться, я не могу отказать себе в искушении дотронуться дулом до ближайшего самца, что сидит у моих ног. Однако едва я шевельнулся, он делает огромный скачок с воплем, выражающим весь его ужас при виде того, что предмет, который он принял за дерево, оказался человеческим существом!
Чтобы нагнать на обезьян побольше страху, я принимаюсь громко кричать и топать ногами так, что макаки в панике разлетаются во все стороны. Через мгновение я остаюсь один и хохочу до упаду, а возмущенные взвизгивания, правда с почтительного расстояния, свидетельствуют о том, что четверорукие мои сородичи отнюдь не оценили этой шутки.
Лишь на третий день, тихонько пробираясь вдоль тропы, я натыкаюсь на Эдуарда, вынырнувшего из кустарника в трех шагах впереди. Его удивление так велико, что он, пронзительно хрюкнув, инстинктивно отшатывается, чтобы пропустить меня, но я успеваю вскинуть ружье, и патрон на сей раз не дает осечки: Эдуард падает, убитый в упор.
Кабан оказывается еще больше, чем я думал: весу в нем никак не меньше полутораста килограммов. Оставить его здесь до завтра не может быть и речи: сожрет дракон. Бегу в лагерь, и, хотя уже становится темно, мы больше волокем, чем несем, в лагерь его здоровенную тушу, спотыкаясь о камни и проваливаясь во все ямы.
Конечно, назавтра нечего и думать идти в засаду или вообще заниматься чем-либо посторонним. Весь день посвящен «мясницкой» работе! Прежде всего с Эдуарда тщательно соскребаем щетину, затем снимаем толстый слой сала, тут же режем его на маленькие кубики и топим в двух кастрюлях. Туша делится на части в зависимости от назначения: котлеты, рагу, бульонка, сушеное мясо и т. д.
Петер и Ги решают приготовить окорок, каждый по собственному рецепту — «посмотрим, у кого выйдет лучше». До чего же приятно состязаться в кулинарном искусстве! В лагере разложено несколько костров из зеленых веток, и в течение дня окорока, куски сала и мы сами пропитываемся густым дымом, который вызывает слезы, но необходим, по общему мнению, для предохранения ветчины от порчи. Представляем себе лица наших парижских друзей, воображающих, что мы помираем с голоду на необитаемом острове. Если бы они смогли увидеть эту груду снеди, которую в столичной мясной можно наблюдать лишь перед рождественскими праздниками!
После полудня мы разыскиваем для наших коптилен специальные дрова, чтобы изделия, принимающие постепенно аппетитный золотистый цвет, не пропитались неприятным дымом. Все в восторге от этого дебюта в новой, совершенно незнакомой для нас профессии, и мы совершенно серьезно подумываем использовать приобретенные познания по возвращении к цивилизованной жизни.
— Жаль, выбросили кишки, — вздыхает Ги, — можно было бы сделать колбасу.
Главное теперь — продолжать копчение несколько дней без перерыва. Посему вечером перед сном мы уговариваемся вставать по очереди и поддерживать огонь. Но усталость берет верх над добрыми намерениями, и мы погружаемся в глубокий сон.
Вскоре после полуночи оглушительная возня будит нас, мы вскакиваем из палаток как раз в тот момент, когда последняя собака убегает с куском сала в зубах. Застигнутая врасплох, она выпускает добычу и исчезает в ночи. Кстати, этот кусок — все, что остается от наших кулинарных ухищрений. Пока мы спали, огонь погас и свора диких собак, привлеченных дразнящим запахом, что разнесся по ветру на километры вокруг, потихоньку забралась в лагерь и дочиста разграбила наши коптильни! Если бы не торопливость последней, опрокинувшей сложенные котелки, мы бы даже не проснулись, настолько бесшумным был налет.
Дикие псы этих островов были завезены сюда людьми и лишь впоследствии сделались дикими, как и знаменитые австралийские динго. Рост у них средний, шерсть рыжая и короткая, уши торчком, удлиненная морда и живые глаза. Они встречаются по всему району от Калимантана до Новой Каледонии и Австралии, включая цепь Малых Зондских островов.
По всей вероятности, они были завезены древними малайскими мореплавателями, которые на своих крохотных лодках с балансирами смело отправлялись на огромные расстояния, совершали набеги на Мадагаскар и, быть может, добирались даже до Полинезии (если только полинезийцы сами не достигали малайского района; во всяком случае в исторический период эти народности общались между собой). С тех пор собаки ведут полудикое-полудомашнее существование, но в отличие от других животных ищут всегда соседства с человеком, в чем мы только что убедились на своем горьком опыте.
Голландец-зоолог, с которым я встретился на Яве, просил меня перебить как можно больше диких собак, ибо они уничтожают оленей, нападая главным образом на молодняк. Но я хоть и встречал этих псов на охоте, всегда откладывал свое обещание на потом: уж больно тяжело для меня убить собаку, даже дикую. И правильно поступил, ибо любовь к собакам спасла нас от ужасной трагедии.