Дикие собаки частенько наведываются к приманкам, предназначавшимся дракону. И вот однажды, возвращаясь с охоты и проходя метрах в ста мимо нашего убежища, безусловно пустого в этот полуденный час, я заметил вдруг в траве в нескольких шагах от падали дикую собаку. На солнце явственно выделялись ее торчащие ребра и плоская бедренная мышца.
Вспомнив наставление голландского ученого, я взвел курок карабина, тщательно прицелился ей в бок чуть дальше того, что мне показалось ребром. На таком расстоянии боевым патроном я уложил бы ее на месте. Я уже совсем хотел нажать на спуск, как меня вновь охватили угрызения совести: «Черт с ним, с этим X… (голландским ученым), не стану я стрелять в собаку!» — и со спокойной совестью опустил ружье.
В этот момент «собака» выпрямилась, и я увидел, что это был Ги! С меня ручьем хлынул пот. Движение пальца — и мой товарищ был бы мертв или по крайней мере тяжело ранен, что никак не слаще на этом острове, где единственное средство сообщения с внешним миром — случайные визиты рыбаков!
Как же я мог принять его за собаку? Оказалось, просто: мы все четверо сильно загорели на солнце и наша кожа приобрела цвет хорошо выпеченного черного хлеба, точно такой, как шерсть у диких собак. Ги был без рубашки, и мне были видны лишь его ребра и плечо; потом не удивительно — дикие собаки без конца крутились вокруг приманки, так что было немудрено спутать его плечо с бедром животного. Ошибка моя была простительна, тем более что в этот час товарищи должны были сидеть за столом.
Ги не заметил меня, я тихонько пошел в лагерь, а когда он появился, удивленно осведомился, почему он не был с остальными.
— Пришлось вернуться к приманке: оставил там заглушку объектива, — объяснил он.
Разумеется, он и не подозревал, какой опасности подвергался только что, а я помалкивал. Дело в том, что напряжение внутри нашей группы в то время достигло предела, и по любому пустяшному поводу часто возникали жестокие споры, вызванные, без сомнения, длительной изоляцией и усталостью. Возможно, убей я, к несчастью, или рань Ги, ни Петер, ни Жорж не поверили бы в случайность. И я не ошибся, потому что, когда много времени спустя я рассказал им эту историю в Париже, где мы все вновь были лучшими друзьями, они без колебания ответили:
— Мы бы ни за что не поверили в несчастный случай. Конечно, вряд ли бы мы решили, что это преднамеренное убийство, но в том состоянии это вполне могло сойти за вспышку гнева.
Короче, в лучшем случае я мог бы рассчитывать на смягчающие обстоятельства!
Однако вернемся к нашим окорокам. Собаки так здорово подчистили наши запасы, что мы вновь оказались без мяса и мне опять пришлось отправиться на охоту. Поздно ночью я возвращаюсь на стоянку, и на меня набрасываются с расспросами:
— Куда ты дел Титину?
Приходится признаться, что я потерял Титину, и вытерпеть град упреков. Ведь наша обезьянка Титина — самый главный член экспедиции, и мы все не чаем в ней души. На Флоресе, вскоре после восхождения на вулкан Кели-Муту, двое мальчишек принесли нам на просмоленной бечевке это тщедушное созданьице с едва прикрытой реденькими волосками бледной кожицей, местами в лишаях.
Первым движением было отвергнуть несчастное, дрожащее существо, которое вот-вот должно было сдохнуть, к тому же мальчишки просили за него дикие по местным масштабам деньги — два франка! Но ее грустный, удивительно человеческий взгляд и жалость к ожидавшим ее страданиям толкнули нас на непоправимую ошибку, заставили проявить слабость: в обмен на несколько бумажек мы приобрели право держаться за свободный конец веревки, захлестнутый вокруг этого заморыша.
— Она еще поправится, вот увидите, — сказал я товарищам, принявшим мои заверения явно скептически.
Но факт: она поправилась, и с чудесной быстротой, что мы успели почувствовать. За несколько дней болезненное, тщедушное и дрожащее от страха созданьице превратилось в избалованного, деспотичного и беспощадного тирана. Отныне все наше внимание поглощено Титиной, а наше существование превращается в утомительное и, надо признать, безрезультатное бдение, ибо, едва мы на миг отворачиваемся, как вступает в действие ее злой и — даже трудно представить себе насколько — изобретательный гений.
За едой ей предоставлена полная свобода, она ест из персональной тарелки абсолютно то же, что и мы, и тем не менее считает своим долгом непременно залезть всеми четырьмя лапами к нам в блюда. Хуже всего, если на нее закричишь: она тут же делает под себя, то есть на стол! Сколько трагедий разыгрывается из-за этого:
— Если бы ты с самого начала дал ей лапши, она бы не написала тебе в тарелку…
— Но у нее же есть!
— Зато у чужих, как известно, всегда вкуснее.
— И вообще, надо лучше смотреть за своей скотиной…
— Она такая же моя, как и ваша. И потом, я же не нарочно.
— Раз ты с ней возишься, значит, твоя, — и т. д. и т. п.!
Тяжелее всего вечером, когда ее нужно укладывать спать. Она засыпает, уцепившись за меня, а когда я хочу положить ее, орет так, что нас засудило бы самое снисходительное общество защиты животных. Естественно, начинаются новые пререкания:
— Оставь ее, что она, мешает тебе!
— Благодарю покорно, пусть она на тебе виснет с утра до ночи! Я не собираюсь сидеть так до утра.
Однако хуже всего бывает, когда я собираюсь на охоту. Поначалу я прошу товарищей присмотреть за Титиной, что они и делают, пока я не скрываюсь из виду. Но уже в километре от лагеря в зарослях за спиной раздаются жалобные крики. Я прихожу в ярость:
— Титина, пошла вон!
Бросаю в нее камнем (мимо, конечно) и делаю страшные глаза. На мгновение воцаряется тишина, и я наивно полагаю, что она возвратилась на стоянку. Но через двести метров новый душещипательный концерт! Я не обращаю внимания и продолжаю идти, но крики делаются все более отчаянными. Что происходит? Может, она выдохлась или увидела змею?
— Титина, иди сюда!
Она не заставляет себя просить дважды и молниеносно усаживается на шею, держась за мои уши или за волосы. Лучше не придумаешь для охоты! Но это еще что! Едва я подкрадываюсь к дичи и поднимаю ружье, как Титина, в полной уверенности, что этот шест я принес для нее, прыгает на ствол и, усевшись на конце, страшно довольная, начинает гримасничать! Если я пытаюсь ее согнать, она начинает скулить, и тут уж самый глупый олень, не дожидаясь, чем кончится спор, убирается прочь.
В тот день Титина тоже пошла со мной поохотиться, и мне после долгих поисков, затянувшихся до сумерек, все же удается уложить оленя. Пока я отрезаю от туши ногу, она забирается на тамариндовое дерево полакомиться его кислыми плодами. Но тут с обычной для тропиков неожиданностью падает тьма, и, сколько я ни зову ее, она не слезает: макаки не способны передвигаться в темноте.
После нескольких бесполезных попыток я возвращаюсь в лагерь, где эта новость встречается горестными восклицаниями. Наутро мы с Жоржем отправимся на поиски Титины, но лишь впустую будем звать ее в рощице, где я оставил ее накануне: она исчезла, наверное прибившись к стае своих диких сородичей. И хотя лагерь теперь нам кажется опустелым без нашего маленького тирана, все четверо мы сходимся на том, что это лучший конец, какой можно пожелать в истории с Титиной.
11
Как-то утром, следя за двумя драконами, я вижу, как они входят в крохотную рощицу посреди саванны и там пропадают. Подойдя поближе, замечаю две большие норы, прорытые в склоне невысокой горки. Открытие это переполняет меня радостью: наконец-то нам удалось обнаружить логово дракона, которое безуспешно пытались отыскать столько натуралистов.
Обе норы настолько глубоки, что туда свободно входит до конца длинный шест. Нужно заметить, что земля в этом месте рыхлая, а главное — не видно больших камней. Однако о внутреннем устройстве нор нельзя сказать ничего определенного, нельзя также узнать, сообщаются ли они между собой.