— Куда он делся? Когда ушел?
— Странно, его уже не было, когда мы гонялись за курами…
Может, ему стало плохо? Старательно обыскиваем окрестности лагеря, зовем его. Безрезультатно. Проходит два часа, и гребцы, до сих пор державшиеся спокойно, начали вдруг торопить с отъездом. Что ж нам, бросить своего киношника? Может, он решил выкупаться и с ним что-нибудь случилось в море? Но мы никогда не удалялись от берега из-за акул и особенно морских крокодилов. Тогда что же?
— Барангкали диа джади гиля (может, он сошел с ума)? — спрашивает Расси.
Мы дружно протестуем, но столь необъяснимое отсутствие… Битых два часа мы выдвигаем самые нелепые предположения, когда внезапно появляется наш Жорж, запыхавшийся, весь мокрый от пота, но вроде живой и невредимый.
— Где ты пропадал! Что случилось? Мы тебя ждем два часа!
— Я заметил в последнюю минуту, что забыл на холме объектив от камеры, и пошел за ним…
— Ты мог бы по крайней мере предупредить нас!
— Я не думал, что так задержусь.
Но мы догадываемся, почему он не предупредил. Дело в том, что Жорж постоянно называет нас растяпами, особенно Петера, так как он чаще других что-нибудь забывает или теряет. И конечно же, Жоржу не хотелось признаться, что он тоже пал жертвой естественной забывчивости, несмотря на уверения, что «с ним этого никогда не случается». Петер, конечно, не упускает возможности припомнить ему сейчас это, что тоже в порядке вещей; вспыхивает ссора, усиленная жарой и общей нервозностью. Мы обильно осыпаем друг друга оскорблениями под испуганным взором гребцов, которым невдомек, что в нашей компании это означает — все в порядке.
Как всегда довольно быстро успокоившись, мы вновь становимся «свойскими парнями» и рассаживаемся наконец по лодкам. Один из комодцев бьет в маленький медный гонг, второй трубит в морскую раковину — чтобы отогнать злых духов, если тем вдруг захочется отправиться в путешествие. Братья поднимают небольшой квадратный парус, и, подгоняемые легким бризом, мы выходим из Крокодиловой бухты. Остров, около двух месяцев служивший нам раем, предстает теперь как игрушечный среди морской голубизны со своими холмами, где на вершинах, словно флажки, торчат прямоствольные пальмы, со своими долинами и галерейными лесами, похожими на клочки крашеной ваты. И мы наперебой вспоминаем эпизоды пережитого:
— Вон на том холме, на вершине — логово варана…
— Да нет, оно дальше!
— А у подножия этой горы, помнишь, мы видели кабана, который ел плоды лонтара…
— Смотрите: дерево, где мы построили укрытие над буйволовой тушей!
Но прошлого уже не вернешь. Другие острова ждут нас, другие люди, другие драконы и другие буйволы…
В море легкий бриз, став крепким ветром, раздувает наш парус из рафии. Лодки задирают нос и мчатся как на регате, а экипажи и впрямь начинают криком и жестами подзадоривать друг друга. Волны, непривычные на масляной глади здешнего моря, без труда переливаются через низко сидящие борта. Мы вычерпываем воду половинкой кокосового ореха, а Расси и Тайе, каждый на своей лодке, ловко маневрируют парусом, склоняясь иногда под 45 градусов над водой, чтобы своей тяжестью уравновесить лодки.
Все потешаются над перекошенными от страха лицами Манаха и Паулуса, которые из осторожности сели в разные лодки, чтобы один по крайней мере остался в живых и засвидетельствовал, какой опасности подвергались их жизни. Не без садизма мы сообщаем Паулусу, что стая акул следует за лодкой, где пребывает сейчас его деликатная персона. Похоже, до него не доходит наш юмор, и, чтобы доконать его, мы объявляем вполне серьезно, перемигнувшись заговорщицки с экипажем, что в судне обнаружилась течь и мы со всем грузом отправимся вскоре на дно.
Короче, забавляемся как можем, стремительно несясь по морю, как внезапно… крак — отрывается балансир нашей лодки, и мы на самом деле рискуем перевернуться. Расси тут же свертывает парус, экипаж второго судна подбирает балансир, а мы, скучившись все на одном борту, чтобы как-то удержать лодку в равновесии, гребем к ближайшему островку.
Спасительный островок, метров пятидесяти в диаметре, представляет многоцветный коралл. Кораллы — белые и твердые, как цемент, красные и хрупкие — возвышаются на высоту одного этажа из моря. Песок и нанесенная ветром пыль стали почвой для нескольких залетевших сюда семян и дали жизнь зеленому ковру, расстилающемуся на уровне воды. Тихая неглубокая бухточка позволяет пристать, и, пока экипаж прилаживает отломившийся балансир, мы с восхищением следим за мельтешением живых существ в кристально прозрачной воде.
В узких коридорах в песке меж обломков кораллов, как в аквариумах, резвятся стайки рыбок. Одни похожи на серебристые стрелы с продольными черными полосами или коричневые с белыми полосами, другие плоские ярко-черно-желтые, третьи, словно пчелы, носятся голубоватыми роями. А на самом дне разбросаны большие бледно-фиолетовые и оранжевые морские звезды, голотурии, они же морские огурцы, офиуры, эти странные родичи морских звезд, чье пятиугольное тело заканчивается пятью тонюсенькими щупальцами, а сами они похожи на вытянутую сороконожку.
Но вот балансир прочно водворен на место, во всяком случае нам так кажется, и, натянув маленький парус, мы единым духом добираемся до бухты Комодо, к великому облегчению Манаха и Паулуса, которые все же отметят в своем докладе, что если они остались в живых, то лишь «благодаря божественному провидению».
Единственная деревня на острове насчитывает штук тридцать соломенных хижин на сваях, окруженных кокосовыми пальмами и выстроившихся вдоль белопесчаного пляжа, где сушатся большие сети, растянутые между старыми дырявыми лодками. Широкую бухту стерегут с двух сторон потухшие вулканы, чьи оголенные склоны кое-где покрывают пятна плешивой саванны.
Нас встречает широкой улыбкой староста Комодо, отец Расси и Тайе, высокий старик, одетый в рубашку и длинный саронг из шотландки, вокруг шеи у него обернуто махровое полотенце, на голове — черная бархатная шапочка. Он тут же распоряжается разгрузить лодки и сложить груз на краю деревни.
— Там будет ваш дом, — объявляет он.
Пока что мы видим на том месте лишь несколько воткнутых в песок шестов, кое-где соединенных меж собой нитями рафии.
— Если его обещания похожи на заверения старосты Сокнара, мы можем спокойно ночевать на пляже до самого отъезда, — посмеивается Жорж.
Но в это время показываются мужчины с длинными бамбуковыми шестами и охапками атапа — реек с пришитыми к ним пальмовыми листьями, которые должны служить кровлей. За два часа они сооружают нам просторную хижину с приподнятым полом для раскладушек и пристройкой — нечто вроде террасы, куда поставлен тесаный стол; эта часть дома должна служить гостиной. Староста руководит работами с властностью саперного офицера и деловитостью, которая поразительно контрастирует с неповоротливостью кепала кампунгс (старост деревень), с которыми судьба нас сталкивала до сих пор.
Конец дня проходит в распаковке имущества и, конечно же, уколах. Один укол я делаю подростку, больному пианом, превратившим все тело в сплошную гнойную язву, так что мне приходится долго искать квадратный сантиметр здоровой поверхности, куда вонзить иглу! При виде этого староста тут же просит, нельзя ли и ему получить один сунтик, на что нам приходится отвечать туманным обещанием.
Селение Комодо насчитывает двести семьдесят жителей, включая детей, которых обычно в этих краях не считают, разве что мальчиков, ибо девочки рассматриваются как лишние рты. Лица малайского типа, но — совершено необъяснимый факт — они говорят на языке, который не понимают даже на соседних островах. По рассказам старосты, Комодо в древности населяло племя, занимавшееся рыболовством и землепашеством: в те времена остров был менее сухой, чем сейчас. Затем пришли малайцы и вытеснили аборигенов в горы, где те построили деревни, следы которых сохранились доныне, в частности на горе Араб. Со временем местные жители и пришельцы стали жить в мире, смешались между собой, и оттуда пошло нынешнее население Комодо, сохранившее свой древний язык, но принявшее от малайцев мусульманство.