Саид, красавец с копьем, подходит своей танцующей походкой и шлет нам улыбку звезды экрана.
— Редко встретишь такого красивого мужчину: в Париже все женщины были бы без ума от него! — замечает Петер.
— Ты думаешь, он не знает!
Дело в том, что все свое время, кроме охоты, Саид проводит за разглядыванием своего лица в маленькое зеркальце, которое он носит при себе, любовно выщипывая подбородок, кстати гладкий, как у девушки, пока остальные мужчины заняты полевыми работами. Правда, Саид не упускает случая напомнить нам, что происходит из благородного семейства.
— Туан, — говорит он мне, — иди охотиться на оленя.
— К чему? Разве тебе плохо в тени?
— Мне не нравится буйволово мясо, у нас в знатных семьях (опять!) едят только оленину…
— Еще чего? Мы же вот едим буйволятину, хотя туан Петер — сын раджи нашей страны!
Он смотрит на Петера, не зная, шучу ли я, потом решает, что это россказни:
— Ну идем, туан, одного оленя только для сыновей старосты и меня. А там, глядишь, встретятся еще буйволы.
Поистине мы были слишком счастливы. Карабкайся теперь опять по уступам, истекай потом. И для чего? А здесь, в холодке, было так хорошо, гораздо лучше, чем гоняться как безумный под безжалостным солнцем… Кроме того, буйволы тоже, должно быть, скрываются в тени от мучителей-мух. Нам вновь предстоит преследовать, находить и читать на иссохшей земле их следы, подбираться и рисковать внезапным нападением, которого в глубине души ждет каждый настоящий охотник, ибо оно поднимает зверя над уровнем предназначенной на убой скотины.
— Повезло тебе, что ты попал на такого осла, как я! — говорю я Саиду по-французски.
Но он все понял без перевода и теперь улыбается во все свои зубы, которым знает цену и тщательно утром и вечером чистит особой палочкой.
Я завязываю шнурки успевших порваться парусиновых туфель и засовываю горсть патронов в единственный недырявый карман шортов.
— Ты идешь, Петер?
— Надо, раз уж пришли сюда!
Старый Солтан снова становится во главе, нос по ветру, как ищейка, за ним я, затем Петер и Саид, сейчас особенно похожий на пажа в своих штанишках с буфами и копьем, которое он держит, как тросточку, кончиками пальцев, и, наконец, трое мужчин, чьих имен мы не знаем.
Спускаемся в бамбуковые заросли долины, поднимаемся по травянистому склону, чтобы вновь спуститься в лес, па сей раз из фиговых деревьев и густых кустарников. Тут Саид, чьи глаза видят не хуже орлиных, хватает меня за плечо. Слежу за направлением его копья и различаю две тонкие оленьи ноги, похожие на тоненькие стволы деревьев, только чуточку светлее. Легкий свист останавливает Солтана, и на какую-то долю секунды все замирают — люди и звери. Но выстрел, как удар торнадо, разрывает тишину. Я целился сантиметров на восемьдесят впереди ног, которые принял за задние и которые мгновенно скрылись из виду. Саид, как кошка, ринулся вперед с копьем наперевес, и тут же сквозь заросли к нам доносится его голос:
— Мати, туан (он мертв, туан).
Оставляем одного из людей разделывать оленя, а сами продолжаем двигаться вперед, насторожив уши и внимательно оглядывая растительность. Идти нетрудно по тропке, протоптанной поколениями буйволов в гуще леса. Бесшумными тенями проносятся два оленя, но, прежде чем успевают исчезнуть в чаще, раздается выстрел из карабина, и один из них падает. В ту же секунду два поднятых со сна буйвола с грохотом железнодорожного состава начинают продираться сквозь чащу.
— Аду, туан! Они были под самым носом, а мы их не увидели! — сокрушается Саид.
— Увидим других, — утешает его Солтан.
Двое оставшихся парней свежуют оленя, привязывают его к палке, а конец перекидывают через плечо. У них сейчас вид паломников, отправляющихся в путь со своей котомкой. Старый Солтан тоже взваливает на себя оленью ногу, один Саид даже не шевельнул пальцем, чтобы помочь им.
— А ты почему ничего не несешь? — поддразниваю я его.
— Что ты, туан, я же знатного рода! — отвечает он, явно оскорбленный в своем достоинстве, и все в нем — начиная с гордой осанки и кончая тем, как он держит копье, словно скипетр, — призвано подтвердить его слова.
Еще один подъем по буйволовой тропе между бамбуковыми стволами — и мы выходим на совершенно голую вершину, если не считать редких пучков травы да грудной ягоды, покрытой плодами. Набиваем ими карманы, садимся и с наслаждением поплевываем косточками оранжевых бусинок с терпким привкусом.
У ног расстилается глубокая долина, здесь же начинаются густые джунгли, что покрывают противоположный склон сплошным ковром — коричневым, зеленым, желтым. Коричневые пятна куп старого бамбука с сожженной солнцем листвой, зеленые пятна островков диких фиг и желтые — молоденькой бамбуковой поросли.
— Пошли дальше? — спрашивает Солтан.
Никто не отзывается. Здесь так хорошо, а тот склон кажется таким крутым и заросли такими непроглядными… И потом, честное слово, этим видом можно любоваться до бесконечности. Внимание привлекает черное пятнышко, возникшее на крохотной опушке примерно в километре отсюда, похожее на дырку от сигареты в ковре зелени. Буйвол? Я не решаюсь сказать, потому что даже Саид ничего не заметил своим орлиным глазом, вполне возможно, это просто одна из бесчисленных глыб песчаника. Однако, кажется, точка переместилась и стала похожей на запятую. Может, это игра солнца? Все же я роняю безразличным тоном:
— Буйвол на круглой поляне, вон там.
Все следят за направлением моего пальца.
— Это обломок скалы, — заключает Солтан, но Саид подскакивает:
— Это буйвол! Буйвол! Идем скорей!
Он уже не стоит на месте, охваченный охотничьей лихорадкой. В этот момент он напоминает моего сеттера. То был послушный умный пес, но один запах куропатки превращал его в тайфун, и он несся по полю со скоростью восьмидесяти километров в час, не обращая внимания на мои окрики и свистки. Так и этот уже летит, а не бежит, и все мы, оставив старого Солтана догонять нас, кидаемся на приступ склона. Я при этом беспрерывно чертыхаюсь. Какого лешего, что он, не может подождать секунду? У кого ружье — у него или у меня? Вот спугнет буйвола до того, как я подойду, хорош тогда будет со своей опереточной пикой! И потом вообще, к чему мчаться сломя голову? Что он, улетит, ваш буйвол… Ведь если я добегу туда запыхавшись, разве смогу как следует прицелиться?
И когда я готов уже взорваться от ярости и послать ко всем чертям этого буйвола, то наталкиваюсь на виновника своего гнева: он сидит на корточках и делает мне отчаянные знаки. Мы вышли на поляну: вблизи она еще меньше, чем казалась издали; посреди стоит буйвол. Он откровенно повернулся к нам спиной, и отсюда отчетливо видны его массивные рога со стертыми концами. Мы стоим так близко под прикрытием благоприятного ветра, что в нос отчетливо бьет резкий запах конюшни и явственно слышен скрип шершавого языка, когда он срывает пучок травы.
— Стреляй! — шипит Саид, и я уверен, что если бы глаза его могли хоть чуть-чуть еще вылезти из орбит, они бы покатились к буйволовым ногам!
Но я решаю пооригинальничать и склоняюсь к Петеру, который тоже удивлен, чего я жду:
— Сейчас увидишь, как я подойду к нему!
Я подхожу по ветру настолько близко к зверю, что могу теперь при желании хлопнуть его по бедру, поворачиваюсь к улыбающемуся Петеру и вижу Саида, который, вероятно, спрашивал себя, не сошел ли я с ума. Бахвальство оборачивается против меня: так близко от массивного тела невозможно как следует выстрелить. Держа палец на спуске, я тихонько пячусь вбок, но тут он резко трясет головой, чтобы отогнать вьющихся у ноздрей мух, замечает меня и на миг застывает. Ничего не поделаешь, приходится стрелять поверх плеча; это не имеет значения, если карабин достаточно мощный, а тут он вскидывается как. ужаленный и целится своей огромной головой мне в живот. К счастью, в такие минуты подсознание действует лучше и быстрее, чем разум! Инстинктивно я сразу же после выстрела перезарядил ружье и теперь, не вскидывая, успеваю выстрелить ему в упор в массивный лоб. Он падает, не успев дотянуться до меня рогами.