За неделю мы разделываемся со своим «контрактом»; теперь ежедневно цепочка носильщиков, груженных сушеным мясом, спускается в Комодо, на следующее утро поднимается, груженная солью, рисом и табаком, выменянными у китайца с Лабуанбаджо сыновьями старосты, снующими, как челнок, туда и обратно на своих лодках.
Прежде чем навсегда покинуть Поренг, мы с Петером жертвуем два дня на ловлю бабочек и съемку драконов, все таких же голодных и неосторожных, хотя люди, оставленные сторожить мясо и буйволовые шкуры, подвергают их яростным «бомбардировкам».
Наконец, когда последняя партия денденга спущена в деревню, мы тоже оставляем свой лагерь на горе, где было пережито столько незабываемых событий. С зарей наша колонна вытягивается по склону, уступая место драконам, оленям и буйволам, которые вновь теперь смогут вести свое мирное существование без риска оборвать его в грохоте молнии, пущенной белым человеком. Метрах в двадцати над землей под дуновением бриза пальмы лонтары колышут своими вершинами, усеянными овальными, размером с небольшой кокосовый орех плодами.
— Они сладкие, бу ах лонтар, — соблазняет нас Саид, высокий красавец с копьем.
— Кто знает, ведь они высоко, и Саиду ни за что не достать их, — подзуживаю я его.
Как я и ожидал, он вскакивает, уязвленный в своем самолюбии:
— Мне, туан? Да во всем Комодо не сыскать того, кто лазает лучше меня!
— Ну так покажи свои таланты…
— Нет, туан, сайя малас (мне лень).
— Так я и думал, — радостно объявляю я, — Саид не может!
Все смеются, бедняге, припертому к стене, ничего не остается, как лезть наверх. Но смех звучит недолго: воткнув в землю свое копье, он поднимается по гладкому стволу пальмы с такой ловкостью, что мы не в силах удержать возгласов восхищения. Чтобы забраться на вершину, ему понадобилось времени меньше, чем для того, чтобы описать это. Он срезает тяжеленную гроздь парангом, который держал в зубах, пока лез. Затем, бросив наземь и оружие и урожай, соскальзывает вниз; мне не остается ничего, как поздравить его, и он поглядывает на остальных, напыжившись, как павлин.
Плоды лонтары заключены в прочную скорлупу; когда ее вскроешь, показывается волокнистая мякоть ярко-оранжевого цвета. Саид профессорским тоном учит нас, как надо их есть. В мякоть втыкается расщепленная на конце палочка, вращая ее, образуют воронку, где скапливается пенистая масса, напоминающая на вкус абрикосовое варенье. Удивительно приятно; теперь понятно, почему кабаны так охотятся за этими плодами, обходя по очереди все пальмы в саванне.
Стайки какаду, тоже больших охотников до этих фруктов, садятся на верхушку и начинают ссориться с оглушающим шумом. Мне давно уже нужна хотя бы одна такая птица для коллекции, но я не решаюсь стрелять в них: эти роскошные попугаи слишком сильно связаны у меня с грезами детства. Саид, которому я давно уже обещал дать пострелять из ружья, просит дать ему выстрелить в «какатуа». Я великодушно протягиваю оружие, показываю, как надо целиться и где нажимать, хотя заранее уверен, что патрон будет истрачен зря, но надо же чем-то отблагодарить его за только что проделанный блестящий номер.
Прижавшись к стволу, он долго целится, а мы, затаив дыхание, неотрывно глядим на стаю белых попугаев, болтающих на вершине соседней пальмы. Однако ничего не происходит.
— Ну, ты стреляешь?
— Я боюсь, туан…
— Да ничего страшного, только прижми покрепче ружье.
Он продолжает целиться, дрожа от волнения, так что конец ствола раскачивается наподобие маятника. Неожиданно он весь сжимается, закрывает глаза и… бах! Ружье едва не вываливается у него из рук, но, к всеобщему изумлению, наземь падают два какаду, обагряя кровью свое снежное оперение.
Тут же опомнившись, Саид бросается к несчастным пернатым, хватает по одному в каждую руку и исполняет воинственный танец под аккомпанемент победных криков. Мы в восторге, но наш герой быстро оправляется от удивления и объясняет всем подряд, что он нарочно так долго целился, дабы получить этот эффектный дуплет. Восхищенные взоры наших спутников недвусмысленно свидетельствуют о том, что отныне он причислен к лику великих, а его подвиг, о котором он, не прекращая, говорил до нашего отъезда, войдет в летопись Комодо!
В полдень мы останавливаемся в тени лонтары, и Солтан разогревает на костре рубленое мясо пополам с оленьим жиром. Блюдо весьма приятно на вкус, хотя и сильно наперчено, но жир мгновенно застывает, покрывая язык и нёбо восковой пленкой. И конечно, поблизости нет воды. Тем хуже, вытянемся и переждем жару, смакуя последние крохи абсолютного покоя и свободы.
Ни Петер, ни я не в восторге от перспективы возвращаться в деревню, где ждут нас Ги и Жорж. Опять начнутся споры, и хотя они никогда не переходят в серьезную ссору, ибо мы в общем-то все четверо хорошие друзья и, едва сходит гроза, вместе смеемся над происшедшим, но тем не менее эти споры страшно действуют на нервы. Вновь предстоит впрягаться в адский воз быта: чистка и ремонт снаряжения, укладка коллекций и личных вещей, упаковка и предохранение от ударов и сырости, погрузка ящиков, возвращение на Флорес, потом на Яву, переезд на Калимантан, путешествие вверх по одной из крупных рек острова, по меньшей мере годичное пребывание в разных селениях и, наконец, возвращение через все острова до Сингапура и оттуда во Францию. И каждый раз неизбежная погрузка и выгрузка ящиков и палаток, нескончаемое развертывание и завязывание тысяч всяких узлов и пакетов, без которых никак не обойтись.
А ведь как хорошо лежать на этом крохотном пятачке тени от лонтары, насытившись олениной и наслаждаясь этой свежестью среди полуденного пекла. Опять меня охватывает жгучее желание схватить ускользающее мгновение, навсегда запечатлеть его и до конца дней своих ничего не делать, как только охотиться на буйволов в этих саваннах вместе со старым Солтаном, Махаму — тем, что смеется свирепым смехом, красавцем с копьем Саидом и остальными настоящими моими друзьями, не ведающими о существовании лихорадочной спешки, которая закрутит нас, едва мы покинем гостеприимный остров…
— Надо идти, туан. Солнце не так жжет, а до деревни еще идти и идти!
Так и есть! Солтан стирает все очарование. Опять надо возвращаться в суету, действовать, как говорят военные. Мы вновь занимаем свое место во главе колонны и скучно бредем по высокой траве, пытаясь навеки наполнить взор красотой этих холмов, покрытых колышущимися под ветром пальмами и зеленовато-желтыми рощицами фиг и бамбука. Староста поджидает нас на пляже в маленькой шапочке на макушке и с вечным полотенцем вокруг шеи, которым он утирает струящийся по лицу пот. Он весь светится радостью и благодарит от имени всех жителей Комодо за приезд. Торговец-китаец пришел на паруснике и забрал остаток солонины, заплатив по пятьсот рупий за буйвола и по сто восемьдесят рупий за шкуру, часть деньгами, часть рисом и другими необходимыми товарами. У селян теперь есть все, что надо, они смогут заплатить налоги и досыта поесть хоть какое-то время. По этому поводу вечером они приглашают нас в хижину старосты на ужин с песнями и танцами Комодо.
Сидя перед большими блюдами с кусочками жареной курицы, сладким рисом и пирогами, мы потягиваем черный кофе и слушаем, как мужчины поют песню явно арабского происхождения. Они аккомпанируют себе на тамбуринах — оригинальных инструментах, похожих на трехструнный кифар, и дудках из ветвей лонтары, издающих носовой звук тростниковой свирели.
Вокруг нас именитые жители селения и товарищи по охоте в полном составе в своих самых красивых саронгах без устали поглощают еду, питье и курят сигарету за сигаретой. Все счастливы, голод позабыт, вернулось изобилие, и надо им пользоваться, пока оно есть! Старый глава деревни возлежит на горе подушек, откинувшись на бамбуковую перегородку хижины. Держит он себя очень достойно и снисходительно поглядывает на пышную вечерю своих подопечных, ласково улыбаясь всякий раз, как мы встречаемся глазами.
С десяток юношей, часть одетых нормально, а часть переодетых под женщин, щедро набив корсаж тряпками, насурьмив и напудрив лицо, входят в круг и исполняют нечто вроде танца живота, который вызывает бурю хохота среди присутствующих. А настоящие женщины, которые по закону ислама не имеют права участвовать в празднестве, ни даже есть одновременно с мужчинами, толпятся в дверях и окнах хижины, чтобы хоть одним глазком взглянуть на происходящее.