- Чего наслушалась? Про меня? - сразу насторожился Кеша.
- Ну... Разное.
- Говори! - приказал он.
Бронислава, досадуя на себя, стала объяснять нехотя:
- Да работают - все в дыму, как при заморозках. И сами бледные, вроде уж морозом убитые. Одно слово: табашники. С виду только культурные, а на самом деле... Молотят, чего попало, даже не поймёшь. Ой, голова кругом до сих пор идёт, от разговора ихого дымного... Тьфу. Ничего хорошего в этой редакции нету: я сразу поняла. Кеш, ну зачем ты туда, к ним, стремишься?
"Не выкину, - вдруг попутно решила она про "Снежинку". - На пятки лучше измажу. Небось не посинеют".
- Ну, разве можно на человека так орать, Кеш, как в этой редакции орут? - рассудительно продолжала Бронислава. - ...А как она тебя за галстук волокла? Батюшки-светы! У тебя же глаза, Кеш, прям все наружу вылезли. И я за тебя так испугалась! Думаю: "Всё: удушила, зараза. Ты погляди: чужого, моего молодожёна личного, схватила и галстуком насмерть в минуту удушила! Халда зевластая". А ещё образованная считается.
Она глянула на Кешу, чтобы проверить: говорить ей дальше или уже хватит. Он, отворачиваясь от ветра, шевелил бровями одобрительно и гневно. Тогда Бронислава охотно кивнула сама себе:
- ...Ну, вот! Только, думаю, из загса пришла, в редакции на минутку, замужняя, присела - и что? - всплеснула она руками. - Тут же вскакивать, к Нюроньке Зайцевой этими же ногами, что ль, назад бежать? Свидетельство о смерти тебе оформлять? Тем же числом?...
Кеша поперхнулся. Она крепко стукнула его кулаком между лопаток. И попугала ещё:
- А если бы удушила? Вот смехуто было бы! Ведь стыда, Кеш, потом не оберёшься. Стали бы мне в глаза всю жизнь тыкать: "Вон! Это она - которая на полчаса замуж выходила!" А про тебя знаешь, чего скажут? Скажут: "Пожалели его! Удушили сразу, чтоб с Бронькой не мучился". Народ, он ведь у нас такой: ох, насмешник - весь народ у нас!..
- Не задушила бы. Я поэтому удавки не ношу, - поразмыслив, сказал он. - У меня галстук на резинке. Мне его Хрумкин подарил. Со своей шеи. На мою.
- Не-е-ет, Кеш: галстук, конечно, галстуком, а лучше в Сельхозуправлении тебе работать. Чем в редакции... В Сельхозуправлении люди все - серьёзные. Солидные. В возрасте. Там ведь свиристелок-то всяких близко не держут! Плоскодонок-то разных. С бедными-то грудями.
Кеша остолбенел и шумно задышал. Глаза его запылали от гнева.
- Ты что, Кеш? - растерялась Бронислава.
- Какое такое Сельхозуправление!? Какой ещё Сельхознавоз?!. Я же - художник! - потряс он её за плечи. - Я в Топчихе два месяца художником работал. По ходу жизни.
Они снова пошли вдоль улицы.
- Я тогда ещё с Сонькой-керосинкой жил, - нервно уточнил Кеша.
- А в Повалихе? - вдруг вспомнил он, останавливаясь ещё раз. - Я же плакаты в клубе целый месяц рисовал! Даже забор частично покрасил. Розовой краской... С Ленкой-козявочкой жил, помню. В подсобном помещении.
- Ну вот, может, они тебе, в управлении, чего по художеству и подыщут! Подсобное чего-нибудь, - с готовностью подсказала Бронислава.
Кеша неприязненно стал рассматривать тёмное бревенчатое здание Сельхозуправления, круглую заснеженную клумбу перед ним, похожую на огромную ватрушку, и казённый яблоневый сад - деревья за забором стояли, будто в деревянных подстаканниках, защищённые дранкой от ночных зайцев.
- Ну! Будь что будет. Чего хочет женщина... - громко заявил Кеша.
И тронулся было с места. Однако тут же озаботился:
- А чего она хочет, она и сама никогда не знает, - попятился он. - Парадокс!
- Иди давай! - Бронислава толкнула его в спину кулаком.
- Эй, слушай! Ты потише. Рука у тебя... Нет, это не женщина, а метательница какая-то. Я что тебе - ядро, чтобы запускать меня в трудовую жизнь таким насильственным образом? Безобразие.
- Давай-давай, - рассмеялась польщённая Бронислава. - Я вон на лавочке подожду. Только сядь от него подальше там, от Ильшина. А то он не любит. Они там весь день трезвые бегают. Бумажки наперегонки таскают. Я сама видала, не один раз! Ильшин - он пьяного духа капли не терпит. Они, Ильшины, такому, как ты, из своей посуды дома-то, у себя, напиться не дадут. Из гостевой только. Хоть и из нарядной, а всё ж - не из своей. Чтоб чужой дух бы ни во что в жизни не проникал... Ты уж не дыши там на него, Кеш. На Ильшина.
- А что? Пахнет? - обеспокоился Кеша.
- Ничего, не сильно... Сядь, в общем, подальше.
Бронислава смела варежкой снег с лавки - с той, которая стояла за клумбой. И устроилась, чтоб не мело в лицо. С длинной доски почёта передовики, в лёгких рубашках и летних нарядных платьях, счастливо глядели на Брониславу сквозь летящий снег, щурясь от жаркого солнца. А с такой же длинной доски, "Вы служите, мы вас подождём", улыбались остриженные наголо парни, одетые потеплее - в фуфайки. Лобастый и весёлый, Витёк победно махал ей с фотографии рукой, в которой была зажата полосатая косынка самой красивой и самой тонкой девушки Буяна - Ксенечки Макаровой. И Бронислава помахала ему варежкой из метели тоже.
- Ничего, - успокоила она сфотографированного Витька насчёт Ксенечки. - Родит - раздастся: никуда не денется. Выправится!.. Зато без тебя она на танцы не ходит. Дома всё кого-то вяжет, Вить. Вязельным крючочком. Да заочно на сырного инженера учится, не перестаёт. Вот.
Она сунула руки в рукава пальто и ссутулилась, пока никто не видит: так сидеть было и теплей, и уютней.
- Бронь! - прокричал кто-то из метели.
Макарушка Макаров, начальник гражданской обороны, стоял по ту сторону клумбы. Он махал красной папкой над волчьей своей шапкой:
- Ты чего не в Заготзерне?
И Бронислава выпрямилась так, что помолодела:
- Вот, Макарушка, прохлаждаюся!.. - засмеялась она от радости. - Около сада нашего сижу. Помнишь, яблоньки-то мы в пионерах как сажали? Я яму копала, а ты мне в капюшон воды из банки налил. Я и не заметила: полил ты меня, как яблоньку... А я думаю, чтой-то за офицерик такой молоденький, в унтах да в военной фуфайке, мне издалёка кричит? А это ровесник оказывается - ты! Распуржилось как, не сразу видать.
- Витьку написала? Насчёт народной дружины? - прокричал Макарушка.
- Ну, - сияла Бронислава, запахивая полы синего пальто потуже - для красоты. - Как только, так сразу!
- Вернётся - ротой в ней командовать будет. Мы теперь, в ГО, народное ополчение укрепляем!
- От этих, что ль? Забываю...
- От заграничников. Город которые захватили. Цены только на всё повышают, как кожу с людей живьём сдирают. Слой за слоем. И свет, и тепло у городских поотключали, чтоб денег побольше из них выжать. Они, заграничники, по-культурному называются - олигархи. Бизнесмены. А по-старому - аспиды. Вон, в Ключах да в Шерстобитове всю власть они скупили и абрекам за деньги перепродали. И наши теперь у абреков - в батраках все. Они же прописываются везде за взятки, абреки разные. Таким образом теперь, Бронь, города и сёла наши оккупируют! Потом звериный закон свой устанавливают для нас, для русских. Рабовладельческий. Как для туземного населения.
- Слыхала! Что впроголодь в Ключах-то стали жить, не пикни. И режут наших, и стреляют, и девок местных портят. Ой, это ведь меня Зинка Коробейникова нарочно сбила! - вспомнила Бронислава. - Азеры да азеры. А они Пизнесмены по национальности, оказывается!.. А Нина у нас давно раскусила: это русских специально без зарплаты везде оставили, чтоб они должности по дешёвке бы чужим уступали. Любым, кто с деньгами заявится... Нет, Москва-то куда смотрит, Макар? Совсем безглазая, что ли, она сделалася? Вон, и дороги нам ценами большими перекрыли: что железные - что по воздуху. И живут людишки наши, как опята на пеньке. С места-то уж больше никто не сдвинется: не на что им.
- А в Москве нерусь одна затаилась. Москва весь этот закон для нас и установила. Апартеид - закон называется! Если по-культурному, - пояснил Макарушка с удовольствием и засунул красную папку за пазуху, довольный своей политической грамотностью. - Апартеид в отношении всех коренных народов! В интересах международных аспидов.