Сашка затормозил, высунул из кабины перепуганное злое лицо.
- Ты что это, бесстыжий, мне угля не везёшь? - не дала опомниться парню Бронислава. - Нет, вы поглядите на него! У меня сын в армии во Владивостоке, а он всё мимо проехать норовит!
- ...Тёть Бронь, я Витька вашего уважаю, - зябко вытирая под носом, мямлил из кабины Сашка. - Я привезу, как порожний из города поеду. Вот зуб даю, привезу.
- Ты мне брось, "как порожний"! - рассердилась Бронислава, забираясь в кабину с другой стороны. - Нужен кому твой зуб. Молочные, что ль, до сих пор падают?.. Давай езжай, у меня квитанции с собой.
- Тёть Бронь, да не могу я! Правда, не могу. Меня в хозяйство заказали!
- Подождут! Скажешь, поломался. Давай езжай. Платить не буду. Бутылки с тебя хватит.
Сашка хоть и нервничал всю дорогу, но за углем съездил оба раза. И от бутылки отказался - затянул своё:
- Тёть Бронь, да ты что? Меня же все засмеют. Скажут: Витьку без бутылки не помог... Не пью я. Честно, не пью... На кой мне бутылка? Я Витька вашего уважаю.
И тем сильно насмешил Брониславу.
- Ты и гостей, что ль, к студёному компоту приучил? - любопытничала она. - Гости-то у вас чем с мороза греются? Ну, чудной!.. Ладно, если что, должок за мной остаётся. Возьмёшь чистенькой, баушке своей. На компрессы. Муравьёв от ревматизма настаивать.
- Да не надо! Она в сенной трухе от ломоты парится, - отнекивался Санька из кабины. - Каждую баню в дубовой бочке по шейку сидит. Без всяких муравьёв.
- Ну, корень-борец пускай водкой зальёт. Натрётся к непогоде когда-никогда. Всю жизнь на ферме, под коровами, да разве же она рученьки свои не навихляла? Мосолки-то, небось, как на вьюгу ноют!
- Не уговаривай, тёть Бронь, не возьму!.. Борца в чулане у ней на сто старух настоено: хворай - не хочу, - сердился парень, краснея. - Ладно, Витьку привет передавай, тёть Бронь. И выкинь ты эту бутылку из своей головы!
Санька решительно хлопнул дверцей кабины, самосвал сорвался с места и выехал со двора, оставляя чёрный колёсный узор на снегу. А Бронислава расстроилась возле кучи задаром привезённого угля.
- Ты погляди, парня безо всего отпустила. Пустой поехал! - сокрушалась она, подбирая в ведро отлетевшие в сторону, поблёскивающие на сколах, чёрные куски. - Оно и не больно-то хорошо, по-моему...
Но успокоилась она быстро, как только принялась затворять большие тесовые ворота.
- А я баушке Летуновой милостинкой отдам! Вон, бумазейкой. Что ж теперь... Пускай сромодит на себя чего ни на то, да и носит, - сводила она тяжёлые скрипящие створы, подпирая их плечом. - Нарядится к радованице старушоночка наша, носатенькая. В мягкое во всё... На солнышке с клюшечкой посидеть в бумазейке сядет. В свежей.
Бронислава хорошо приладила брус - вогнала его в две чугунные, кованые скобки и крепко стукнула по торцу в последний раз, решив:
- А заодно и помолится пускай за меня посильней: за Агафию!
Гостиничный уголь был много хуже: и тусклый, и мелкий. Не намочи - огнём не схватится. Ну, пыль и пыль!
Прихватив ручку старой варежкой, Бронислава приоткрыла раскалившуюся дверцу печи. Осторожно, из-под низу, двинула кочергой. Бледно-алое жаркое пламя полыхнуло голубым. Зашевелившийся сверху чёрный уголь смешался с огненным, разгоревшимся. Из печи пахнуло дымным смрадом. Бронислава, морщась, захлопнула дверцу, помяла в руках подпалившуюся варежку. Включать свет и снимать пальто было всё ещё лень. Она снова села к тёмному окну и едва устроилась поудобней, как тут-то, без всякого стука, отворилась и захлопнулась дверь. У порога стоял человек, неподвижный, чёрный и незнакомый.
Бронислава сощурилась, вглядываясь в плохо видное горбоносое лицо. Человек молчал. Молчала и Бронислава. Розовый отсвет печного огня лежал на чистых половицах и подрагивал. Сонно гудело в трубе. Стало слышно, как с окна закапала стаявшая вода. Человек пошевелился и повёл узкими плечами, растирая руки.
- Свет в-в-включается? - заикаясь от стужи, выговорил он и зашарил по стене.
Щёлкнул выключатель. В выбеленной комнатёнке стало светло и хорошо. Мужчина насторожённо озирался, пряча крутой сизый подбородок в шарф.
- Холодно в болоньке-то! - заметила Бронислава.
- Ещё бы, - сердито отозвался человек, сдвигая со лба вязаную шапку - чёрную, с бурой полосой.
Теперь он смотрел на Брониславу исподлобья, с досадой. И ей показалось, что когда-то давно она обидела его чем-то, невзначай и сильно, и забыла про то. И про него самого - тоже забыла нечаянно навсегда! А он вдруг здесь и всё помнит.
- Холодно. Грейся... - сказала Бронислава.
Он важно выпрямился - и шагнул к ней, вытянув руку с плотно сжатыми пальцами:
- Кеша.
Рука была ледяная и невзрослая. Бронислава пожала её осторожно, словно неживую:
- Броня. Кочкина. Вот, топлю.
Лицо его ещё не отошло с мороза, и улыбнулся он поэтому криво.
- Поэт, широко известный в узком кругу. Частично - актёр. Художник из города. И тому подобное! - со значением сказал он, круговым движением дорисовывая над своей головой всё остальное.
И Бронислава поняла: это он из скромности не договаривает про себя самое главное и самое хорошее.
- А я вот - топлю, сижу... Грейся. Холодно в болоньке-то, - повторила Бронислава.
Он, ёжась, подсел к печке. Его знобило.
- Дер-р-р-евня! Никто ничему не верит. За гостиницу - и то платить нечем!
- Не деревня. Село тут, - неспешно поправила Бронислава, разглядывая его с любопытством. И не поверила: - Разве ты про наш Буян не слыхал?.. Вот чудо-то. Чудо в перьях прям... Это про нас везде врут: лихие люди да лихие люди. В Буяне, врут, там птицы без голоса, цветы без запаха, а женщины - без сердца! Видишь, чего болтать наладились? С перепугу.
Печь выстрелила алым угольком на пол. Бронислава живо подхватила его пальцами и закинула в поддувало, мимо Кеши.
- А здесь не люди, а места такие. Строгие, - устраивалась она на прежнее место, вытирая пальцы тряпкой. - Боятся чужие сроду этих мест. Ну и завидуют, конечно: не без того... А как не завидовать? Мы ведь, сроду без никого, живём тут, в медвежьем-то углу, покрепче всех. Сами только по себе сроду живём... А ты как же попал, в глухомань-то нашу?
- Как, как... По ходу жизни! - нахмурился он.
И возмутился, передёрнув плечами:
- Нет, на улице мне что ли теперь ночевать?!. Предложил дежурной девице по-хорошему: "Давайте я около вас бесплатно посплю". Так она меня, с ружьём наперевес, до самых ворот гнала. "Я - дева чистая, а вы - стрекулист!" Бандитка. Бандитка с белым воротничком... Х-х-холод же страшный!
- Клавонька, она добрая, - успокоила его Бронислава. - Стреляет, конечно, без промашки. И ростом под потолок. А так - добрая... Она бы только прикладом стукнула.
- Понимаю, - кивал ей Кеша, нервно соглашаясь. - Кто спорит: добрая. Девица. В кружевном воротничке... Но, гадство, с ружьём!!!
Бронислава вздохнула. И согласилась:
- Плохо без денег. Я вон уж скоро год одна, без мужа, так вот... подрабатываю.
Брониславе стало грустно после этих слов и жалко себя. Она отвернулась к тёмному окну, оттаявшему поверху.
- И ни одна сволочь не занимает! - вскинулся Кеша. - Журналисты называется...
- Он из города на попутке добирался. В ночь уже, - качала головой Бронислава, не оборачиваясь. - Потом пешком шёл. От грейдера самого... Костры по дороге жёг, в сторожке ночевал. А перед Буяном видишь чего... Не надо было ему из уазика выходить. Ох, не надо!.. Зачем он от шофёра этого отстал, а?! У него бы в дому переночевал лучше. Небось место-то чужое до дыр не пролежал бы.
Она задумалась. Провела пальцем дорожку по узкому подоконнику - чтобы скорей сбегала по ней талая вода.
- Уазик, видишь, латаный-перелатаный был. Всю дорогу ломался, - со вздохом объяснила она, переставляя на полу банку под зачастившие капли. - И шофёр - чужой, по грейдеру дальше один уехал на соплях. Он, сломанный, в Буян заворачивать не стал: передумал... А холод был!!! Батюшки-светы! Х-х-холод - страшный... Ну, им, Кочкиным, сроду море по колено: вылез. Чуть не двести километров по Дикой дороге отмахал. А перед Буяном...