- На работу, проклятье, ехал! Добрался, называется... - от тепла Кешу затрясло сильнее.
Он сжимал и разжимал перед раскалившейся дверцей сведённые стужей, непослушные пальцы.
- Устраиваться, что ль, будешь куда? - обернулась Бронислава.
- Да я-то - хоть куда могу! - презрительно фыркнул он. - В газету, в клуб... Умею писать. Знаю законы жизни и сцены... Досконально изучил психологию людей и женщин. Это для меня так: семечки. Вот денег - нет!.. Редактор где-то в командировке торчит. Отдал им два стихотворения - деньги в редакции не начисляют. Рассказ целиком отдал! Нет, бухгалтер - баба, упёрлась, проклятье, без редактора копейки не даёт. Парадокс!.. А насколько и где этот редактор застрял, никто не знает.
Сочувствуя, Бронислава покивала ему:
- Что ж теперь. Труднодоступный район! Правильно про нас говорят. С трёх сторон - лёд, с четырёх - тайга. Всякое, конечно, в дороге может быть.
- Тебе лом нужен? - неожиданно спросил он.
- Нет... А ты с ломом что ль из города ехал?
Ответа не последовало. Они помолчали, глядя на печную чугунную дверцу, уже раскалившуюся поверху до малинового нежного цвета.
- Мне-то жить ещё можно! - вслух рассудила Бронислава, отряхивая угольную пыль с полы и запахиваясь потуже - не от холода, а просто так, для красоты. - У меня и дом, и корова, и огород. Баню только вот без Кочкина никак не дострою. А зять...
Она обиженно поджала губы и махнула рукой:
- Время у него на баню нету. У зятя. На рыбалку - есть, на охоту - есть, а на баню...
- Такие стихи отдал! - поднял голову Кеша. - Что они в них понимают? И каждый о себе чего-то мнит... Р-р-районщики. Бездар-р-рность...
- А я Антону-то, зятю, начну про баню говорить: "кругляка, говорю, доставать надо"! А ему не докажешь... Всё на "потом"! А этого "потома" никак потом не дождёшься.
- Лирические стихи! - сокрушался Кеша. - Псу под хвост!
- Всё лето ведь про кругляк ему талдычила! Антону... Нет: то сидит - блёсны наждачкой трёт, все кряду. Полирует прям. А то пыжи из валенка старого режет. Патроном наточенным. Вот режет и режет, режет и режет! И по всему полу пыжи валяются, как опятки, а он молотком ухобачивает - и не подбирает!.. Куда их столько-то?! Наколотил... В бочку солить что ль?!
- ...Два юмористических рисунка предъявляю, как понимающим людям, а они? "Это же под копирку с "Крокодила" срисовано!" Кретины.
- А брошка моя, думаешь, куда в позапрошлом году подевалася? - оживилась Бронислава и развернулась в сторону гостя поосновательней. - Нет, ну - куда? Куда?.. Просверленная в блёснах лежит! И тройной крючок уже к ней присобаченный. "Я думал, ты эту железку сама выкинула!" Думал он... А она ведь - с глазком! Железка-то. С синеньким.
- Ты Заковырина знаешь? - подозрительно спросил её Кеша, отстраняясь.
Бронислава растерялась:
- Да у нас, вроде, таких и не было никогда... Заковырины, говоришь?
- Тьфу ты, его же весь край знает! - повёл он бровями от возмущения. - Ну - художник из Повалихи!
- ...Ну?
- Мой друг! - со значением произнёс Кеша.
Бронислава взглянула на него уважительно.
- Ну, про Хрумкина ты не слыхала, он городской. Флейтист! У него троюродная тётка в Греции прозябает. Сам он, конечно, бездарность, но по вопросам политики советуется... А Панина - знаешь? Фотокора из Шерстобитова?.. Вот, дер-р-ревня... Тоже - друг! Он меня знает.
- Ну и что ж теперь, - пожала плечами задетая Бронислава. - У моей племянницы муж тоже фотограф. В быткомбинате работает.
Но добавила помягче:
- Зарабатывают они, конечно. Ничего не скажешь, - и выплеснула талую воду из банки в ведро с углем.
- Эх, лучше бы в Шерстобитово уехал! - хлопнул он себя по колену. - Ну, до Шерстобитова денег не хватило. Здесь, в Буяне вылез, пр-р-роклятье.
- А что ж без денег-то поехал? - поразилась Бронислава.
- А-а. Жена выгнала. В чём был. Без копейки... У друзей, по ходу жизни, перехватил. Бутылку красненькой с одним на вокзале выпили - у меня ж копейки остались! Думал, с шофёром договорюсь по-хорошему: чтоб до Шерстобитова довёз. Нет, тут высадил!.. Но я его вычислил: скрытый кержак, между прочим. Судя по генетическому упрямству и врождённой непреклонности.
- Плохо без денег, - снова сказала Бронислава.
И отмечала, разглядывая его обстоятельно:
- Вон, как всего тебя колотун-то колотит. С пяток до макушки. Навроде припадошного ты прям... Промёрз до кишок. В чувяках в нарошинских. Ботинки, вон, на тебе холодные, как копыты. Ноги-то, поди, совсем околели.
- Ничего, не сильно. Они же всё-таки в газете! В "Независимой".
- А лицо-то наморозил, батюшки-светы, - сокрушалась Бронислава. - В пятнах прям лицо, как у лишаястого... Ты барсучьим салом смажь! Обязательно. А то лентами кожа сойдёт. Чего тебе линять-то? Не уж и не змей ты всё же: человек.
- Я три дня н-н-не ел! - зло и тонко выговорил Кеша.
Бронислава, неожиданно для себя, стала оправдываться:
- Я дома ем. Нету у меня тут... У меня дома всё. Я с собой не беру... А так-то - не жалко бы, конечно.
И ей стало неловко оттого, что она сытая и что пальто на ней - тёплое, хоть и не новое. А новое, синее, она берегла, чтоб не выцвело: надевала в каждую зиму раза по два, не больше.
Он повернул к ней озабоченное тонкогубое лицо.
- Слушай, забери меня к себе! - с раздражением потребовал он.
Бронислава молчала.
- Забери! - сердито повторил Кеша.
- ...Ну пошли. Вот этот уголь только прогорит. Новый получше намочу, засыплю ведро - и пойдём, - согласилась она.
И поудивлялась:
- Никого знакомых у тебя тут, значит, нету... В гостинице-то у них - три с половиной гостя кукуют. А тебе, значит, и узенького местечка не нашлося. На половичке, у порожка... Ну и пускай кукуют. Ничего! Им до утра тепла хватит. А в девять сменщик затопит. Не замёрзнут!
Задумавшись, она прикинула ещё раз: правильно она решила или нет? И вздохнула:
- А-а, и ладно. Что ж теперь...
Идти надо было через всё село. Кеша убегал вперёд в своей болоньке, крепко обнимая себя за плечи. Потом стремительный скрип его шагов резко обрывался. Кеша останавливался возле спящих бревенчатых домов и кричал Брониславе из темноты, сквозь собачий лай:
- Туда? Или туда?
- Прямо иди! - махала Бронислава.
И звонко наказывала вдогон:
- Да дорогу-то на обратно запоминай маленько!.. Ночью тебе, конечно, лучше одному не возвращаться. А то налево собьёшься - к старому руслу уйдёшь. Там - овраг на овраге, обрыв на обрыве. Ухнешь в снег-то с головкой, чего доброго, как глухарь. Выволакивай тебя потом оттудова утром, на вожжях... А правей возьмёшь - к берегу выскочишь. Ещё в прорубь в старую с концами угодишь. Под снегом-то лунки не больно видать! А там их полно пешнями пробито.
Она доходила до очередных тесовых ворот и останавливала собачий лай спокойным окриком:
- Трезорка! Не шуми. Свои идут. Не прыгай! Не акробатничай там зазря.
Со двора доносилось недоверчивое рычанье. Потом звякала и бренчала цепь. И наконец всё стихало за высоким забором.
Но волна разноголосого собачьего лая неслась дальше, за Кешей следом, уже из других дворов, и набирала силу.
- Да ты что, Найда? С ума сошла на старости лет? Разголосилася на весь Буян, как дура молодая. Сбрендила прям, - сквозь ворота стыдила Бронислава следующую знакомую собаку. - Хозяев-то зря разбудишь. Они тебе что, спасибо утром скажут? Ну и Найда. Чудная.
- ...Свои, Урван! Спи давай, иди... Свои, свои.
И думала, глядя на стремительно удаляющегося чужого человека: с какого же он года - ровесник или маленько постарше?
За столом Кеша съел сковородку только что нажаренной картошки. Нашёл на плите полкастрюли супа - он был вчерашний - и быстро выхлебал, бойко стуча ложкой. Доел борщовую заправку из трёхлитровой банки. А потом очистил валявшуюся на столе луковицу и молча сжевал с хлебом и солью. Он долго и сосредоточенно смотрел в угол и сказал наконец с сожаленьем: