- Хочешь сказать, перевоспитался? Этот юный бандит? - недоверчиво перебил её Кеша.
И дёрнул плечом:
- Не понимаю, о чём можно было с ним говорить, когда у него на лице написано: потомственный разбойник.
- Да у меня и Витёк такой же рос... - растерялась Бронислава. - А Лёха - он перевоспитался, Кеш! Он ящики-то больше пальцем не трогал... Поджиги только делать стал. И из большой рогатки завучу в форточку наладился стрелять. Бутыльками взрывными... Иван рогатку сам смотрел. Сильно хвалил: царь-рогатку, говорит, Лёха-то придумал. На пружине она, и, говорит, коктейль Молотова хоть куда запустит!.. Ой, да это ведь не Лёха, а семь рублей убытку.
Кеша молчал. И Бронислава сначала посмеялась немного в одиночку, а потом застеснялась и помолчала тоже.
- ...Завуч-то у них был приезжий. К нашей жизни тоже, как ты, непривычный, - пояснила всё же она. - Галстук с заколкой с бабьей на себе носил. И он Лёху, как дурак, из школы исключил. На свою же голову. Так, веришь-нет - два раза пожар у себя в дому тушил!.. А третьего раза дожидаться не стал. Галстук покрепче заколкой застегнул да в город бегом сбёг. Вот тебе и детали все... Оно, правда что, съедешь: или Лёху в школе сам же восстанавливай - или сгоришь на корню.
Бронислава решила было, что рассказала всё подчистую:
- Ох, прохлаждаюся...
Однако спохватилась:
- А теперь мортирку, что ль, какую-то поджигательную Лёха-то придумал? За пазухой носит... А вот какую, даже не знаю, Кеш. Я что-то и поглядеть не догадалася... Да он к Ивану Коробейникову в мастерскую бегает, ты у Ивана лучше спроси! Спроси-спроси. Иван тебе ещё больше наскажет. Деталей разных. Про Лёху-то нашего...
Кеша хмурился, с неудовольствием глядя на дальний притихший бор, на сонный, долгий полёт галки над заснеженным полем, на крепкие избы, срубленные из толстых дубов. Торцы старых брёвен на углах темнели, будто чёрные многие солнца наступившего белого дня - друг над другом, в ряд. И чёрным отсвечивали стёкла маленьких редких окон, не впускающих с улицы ни ветра, ни холода, ни лишнего взора...
Тишина вокруг была такой строгой, что Бронислава вслушалась в неё поневоле - и оробела. И поняла: зря она всё рассказывала. И смеялась нарочно нараспашку - тоже зря. Нехорошо так... Будто выскочила она на улицу, как невзрослая, как полудура какая, и наскоморошничала, не помня себя, в угоду какому-то прохожему, а теперь не знала, как же и зачем это вышло.
И всё вокруг было теперь ей в укор: в укор качался и трепетал уцелевший сухой лист на заснеженной берёзе, в укор молчали собаки за серыми тесовыми заборами, в укор желтел и тоскливо светился вдали голый глинистый обрыв балки, занесённой снегом чуть не до верху. И пасмурный край неба тяжело приник к тихому бору - тоже в укор... Недовольная собой - "...а зачем же я из кожи-то лезла?" - она поскучнела тоже.
- Ты говори, говори, - вдруг очнулся Кеша на ходу. - Я, между прочим, всё это время пытаюсь выяснить, что у тебя в подсознании. По Фрейду. Это псих такой один был - Фрейд. Иностранный. Ты его не знаешь. Он всех психов научил, как подсознание у нормальных людей контролировать. Меня, между прочим, тоже. Так что, продолжай. В том же духе.
Он важно прокашлялся.
- ...Да Макаровы - они сроду такие! - отмахнулась Бронислава, ничего не поняв про иностранца. - Порода ихняя такая... В гражданскую-то как только чужие на подводе въедут, в Буяне как остановятся, так под ними солома и задымится. А это уже Макаров дедушка молодой сверху, с сосны какой-нибудь, линзу большую навёл. Они и скачут назад, портки свои тушат: "Колдовское место, колдовское место!" Да небылицы потом про Буян везде плетут, на людей страх нагоняют...
И возмутилась:
- А какое оно колдовское?! У нас и церковь не закрывалась. Мы, помню, после каждого пионерского собрания всем звеном туда молиться ходили. Нам никогда не запрещалося!.. Везде церкви рушили, а нашу-то небось - пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось - Буян... Тут раньше линзы из песка плавили, в Зыкиной балке, вот такие - по колесу прям... Гляди: вон там, в Шерстобитове да в Ключах, кержаки сами себя в молельных домах как дураки жгли. А мы, Кеш, - чужих. Завсегда - чужих только! ...По-моему, так оно и лучше. Правда, Кеш?
Он замедлял шаги, что-то соображая. Потом свирепо оглядел Брониславу. И ничего ей не ответил.
- Чужих, чужих... А я тут при чём?!. - озлился он через минуту. - Хм, скрытая пугачёвщина. И поголовная разинщина. Впрочем, ты не поймёшь.
Бронислава растерялась, не зная, в чём же она виновата.
- Так это - ранешные люди жгли! - догадалась она, как его успокоить. - А при Советах-то уж такого не было! К нам и не лез никто - при Советах... Один, правда, председатель был присланый. Давно. Аж полгода у нас, гляди-ка, проработал... Пока его Нечай графином не убил.
Кеша сплюнул в сторону. Он не спрашивал больше ни о чём. Лицо его потемнело до чугунного цвета. И смотрел он теперь прямо перед собою, вышагивая особняком.
На всякий случай Бронислава вытянула руку из-под его локтя:
- Ох, прохлаждаюся...
Теперь она шла рядом тоже как посторонняя. А он не замечал этого вовсе. "Вот тебе и детали все, - удручённо вспомнила она разверстый часовой механизм, который чинил когда-то Кочкин на кухонном столе. - Детали-то - все, а шестерёнки - разные. Зубцы друг дружку не цепляют. Не совпадают зубцы, хоть тресни!.. Я ему про Ерёму, а он мне всё - про Фому. И ходу от этого нет никакого разговору нашему. И у всех кругом - ходики да ходики, а у нас с ним что-то одни неходики только получаются: вот чего!"
Вдруг перед мостом Кеша остановился, будто вкопанный.
- Кеш! - обеспокоилась Бронислава. - Чтой-то ты как рыбьей костью прям подавился? Как парализованный статуй ты сделался... Кеш! Да что такое-то?
Но тень мрачного изумления не сходила с напряжённого его лица.
- ...Там, - только и вымолвил он, не шевелясь.
На краю оврага, в заснеженном бурьяне, стоял заржавевший остов грузовой машины без колёс - с разобранным кузовом, но с целой кабиной без стёкол. Однако мотор её надсадно гудел, словно машина поднималась в гору. Было слышно, как переключаются скорости. Машина без колёс загазовала с воем! И Бронислава рассмеялась.
- Айда, - сказала она. - В ней Миня дурачок каждый день сидит. Играет он так! С детства мало говорит, а зато урчит точь-в-точь как машина, и не отличишь. Катается он! В машине в этой в своей. Здоровенный мужик, а, видишь... Ну, умора.
- Слушай! Тут нет другой дороги? - пришёл в себя Кеша.
- А это - аж по той улице обходить!
- Пойдём по той, - резко повернул Кеша.
- И на кой ляд?.. Миня-то - он же добрый! - догоняла его Бронислава.
- Откуда я знаю, что у него на уме? У вашего доброго? Меня уже одна ваша добрая чуть прикладом в гостинице не долбанула, - сердился и отмахивался Кеша, убыстряя шаги. - У них же интуиция как у зверей, у всяких неполноценных. Это с вами он - ничего, а чужого... Шандарахнет, по своей доброте, монтировкой. Или запчастью какой ржавой. Устроит парадокс, с последующей реанимацией. По ходу жизни... У меня один кореш был. Добрый тоже, кстати. А в психбольнице отлежал - и стал людей наказывать. За неправильный ход мыслей!.. Мысли там научился читать, представляешь? Его гипнозом перелечили. И он от гипнотизёра приёмов нечаянно нахватался: передозировка в него перешла. Прочитал одну мою мысль - до сих пор на башке шрам, - почесал Кеша под шапкой.
- А что за мысль у тебя там раньше была? - показала Бронислава пальцем на его шапку. - В подсознании?
- Да так. Обыкновенная. Подумал, как его с диагнозом выписали: и к чему теперь этому шизофренику - нормальная жена?.. Ну, она учительница была. У неё специальность такая: учить. И вот она его учила - день и ночь: круглосуточно. Не останавливалась. Его уже в психушку везут, а она за скорой помощью по дороге бежит и вдогонку ещё его учит, сквозь железную дверь, с вытаращенными глазами. Не успевает изложить всё как следует, до конца. Специальность у неё такая - воспитывать. Призвание.