— Вот этого-то я и боюсь, Сан Саныч, — поддаваясь шутливому тону, ответил Дятлов. — Покатят из Москвы журналисты, писатели; тому дай интервью, другому, а работать когда?
— Я серьезно, — обиделся Пахалов.
— И я. — Дятлов покрутил корешок. — Слава, она вон какая прыткая: не успел полк на полигоне мишень поразить, журналисты тут как тут — опыт им подай, с почином выступи. Слыхал об их идее?
— Слыхал. И полностью одобряю. Давно пора полку доброе имя вернуть.
— Вернуть-то пора, да как? Одними призывами да обещаниями дела не поправишь.
— Не только призывами и обещаниями. А и высокой требовательностью, строгим контролем.
Дятлов покрутил головой.
— Уж больно ты грозен, как я погляжу. Почему же ты до сих пор к Мнацоконяну не предъявляешь высокую требовательность, не привлекаешь к партийной ответственности?
— А ты как будто не знаешь, Иван Кузьмич, почему. Ты-то по своей линии тоже не очень… Нет, нет, я не осуждаю, мы — политработники, и метод наш — убеждение. А наказывать — пусть командиры наказывают. Правда, ты тоже можешь. — Пахалов насмешливо прищурил глаза. — Замполитов назначают. А секретарей парткомов — избирают.
Дятлов громко вздохнул.
— Я не ошибался, Сан Саныч, когда был против твоей кандидатуры.
— Спасибо за откровенность, Иван Кузьмич. Век буду помнить…
Так они могли не на шутку поссориться, и я вмешался в их перепалку:
— Тоже мне политработники! Других воспитывают, а сами между собой общего языка не найдут.
— И правда, — согласился Дятлов. — Извини, — сказал он, не поднимая головы.
— Пустяки, — взял его под руку Пахалов. — Мы же по делу…
К десяти, как было условлено, к домику рыбака потянулись рыболовы. Улов у многих был отменный: крупные караси, касатки, плети; Пальчевский умудрился даже подцепить сома килограммов на шесть.
Сразу же приступили к подготовке ухи: одни чистили рыбу, другие резали лук, укроп, третьи разжигали плитку. В 10.30 большой котел, литров на двадцать, шипел на плите.
Запаздывали трое: Неудачин, Огурцовский и Нудельман. Метеорологу и начхиму простительно — они привыкли к приблизительности, а вот на Неудачина, человека дисциплинированного и исполнительного, не было похоже.
— Наверное, никак добычу не донесут, — высказал предположение Мнацоконян. — Палили они лихо.
— А с уткой возни побольше, чем с рыбой, — знающе заключил Супрун. — Пока общипешь, выпотрошишь, опалишь, и рыбалить времени не останется.
— А мы давайте сухим пайком заберем у них уток, — предложил Мнацоконян.
Легки на помине, вдалеке показались охотники. Впереди Неудачин, тонкий и длинный, за ним — Огурцовский с Нудельманом. Все трое шли устало, Неудачин нес что-то завернутое в плащ, обхватив обеими руками, как ребенка.
Их все увидели одновременно, и Мнацоконян восторженно закричал:
— Ну что я вам говорил! Еле несут!
Когда они подошли ближе, я обратил внимание, что собаки Неудачина, шустрого и вездесущего Бим-Бома, не видно. У Огурцовского сбоку болталась одна утка, у Неудачина и Нудельмана — ничего. Вид у всех троих был удрученный, словно шли они с похорон, а не с охоты. Особенно у Неудачина: плечи опущены, охотничья шапочка с козырьком сбилась набок, волосы слиплись от пота.
У меня мелькнула мысль: что-то случилось.
А когда охотники остановились и Неудачин положил свою ношу на землю, развернул плащ, у Супруна вырвалось жалостливое: «Ой-ей-ей! Как же это так?»
На плаще в крови лежал Бим-Бом и скулил почти человеческим голосом. Из глаз Неудачина бежали слезы, он хотел что-то сказать, но спазмы сжимали горло, и он лишь всхлипывал.
— Кто же его? — спросил Дровосеков у Нудельмана, выглядевшего из всей троицы менее удрученным.
— Она метнулась… Показалось — рысь, — вот я и пальнул, — виновато за Нудельмана ответил Огурцовский.
Мнацоконян склонился над собакой, осмотрел пробитое в нескольких местах брюхо. Покачал головой.
— Весь заряд. И что ты намерен делать? — обратился он к все еще всхлипывающему Неудачину.
— Врача бы, — с трудом выдавил тот. — Или, может, на автобусе?..
— Возьми себя в руки! — оборвал его Мнацоконян. — Врач ему уже не поможет. И никто и ничто не поможет. Пристрели его, чтобы не мучился.