— Ты что?! — испуганно отшатнулся Неудачин. — Это ж… Он живой еще!
— Так смотри, как он мучится!..
Мне всегда нравились сильные, волевые и решительные люди, хотелось быть таким, но не всегда удавалось. И Мнацоконян, к которому я ранее не питал особой симпатии, в настоящий момент покорил меня своей логикой и здравым смыслом: к чему тянуть время мучений и собаки, и самого себя? Ничем ее уже не спасти, и самый верный выход — пристрелить. Но Неудачин этого не сделает. У меня тоже, наверное, дрогнула бы рука.
— Не надо. — Неудачин смотрел на Мнацоконяна умоляюще.
— Дай ружье! — Мнацоконян почти силой снял с плеча Неудачина двустволку, накрыл собаку плащом, поднял ее и понес за кусты.
По лицу Неудачина полились слезы. Он устыдился их, наклонил голову и отошел в сторону.
Прогремел выстрел. Мнацоконян вернулся как ни в чем не бывало, поставил ружье у дома рыбака и положил на плечо Неудачина руку.
— Не горюй, достанем мы тебе сеттера не хуже Бим-Бома. Только ты смени, пожалуйста, фамилию, роковая она у тебя — Неудачин. Вот потому и преследуют тебя всюду неудачи — и на земле, и в небе.
Незаметно разговор перешел на полеты, вспоминались разные смешные и трагические случаи, пока Супрун — он, как и наказывал командир, был главным уховаром — не объявил, что уха поспела.
Опальный летчик постарался на славу: уха получилась наваристая и вкусная, все единодушно выражали повару благодарность и вскоре попросили добавки, а журналисты утверждали, что такой ухи в жизни не ели.
После завтрака все без исключения помыли за собой миски и ложки — такой был заведен порядок на охотничье-рыболовной базе — и не торопясь побрели по своим заветным местам. Огурцовский, покаянно заверивший, что после этого случая ружья в руки не возьмет, упросил Мнацоконяна принять его в компанию рыболовов. Нудельман присоединился к журналистам, а Неудачина увел с собой Супрун. Нас у домика осталось трое — я, Дятлов и командир третьей эскадрильи майор Октавин, непосредственный начальник Неудачина. Чувствовалось, назревает серьезный разговор. И я не ошибся.
— Вот что, товарищи командиры-политработники, — заговорил Октавин, обращаясь ко мне и Дятлову, словно нас, командиров и замполитов, было целое собрание, — вы все видели и все слышали. Так что комментарии, как говорят, излишни. Этот маменькин сынок вот у меня где, — Октавин постучал себя по загривку. — Хватит.
— А что, собственно, вас расстроило? — задал вопрос Дятлов. — Слезы Неудачина?
— А вы будто не догадываетесь. Да, слезы тоже. Мы, как напоминал нам Синицын, не цветочки учимся выращивать.
И это говорил мой недавний ученик, мой преемник! Мог ли я десять лет назад подумать, что из этого, в общем-то доброго, безумно влюбленного в Дусю лейтенанта-романтика, не блиставшего тогда ни летным мастерством, ни другими достоинствами, правда упорного и настойчивого, мечтавшего добыть славу летчика-истребителя новым тактическим приемом, выйдет педантичный командир с каменным сердцем? На все он смотрит только через призму инструкций и уставов, без эмоций и снисхождений. Похоже, и Дусе живется с ним не легче, чем с Геннадием: редко увидишь ее с подругами, еще реже в Доме офицеров. Правда, теперь у нее других забот хватает: родила трех девочек и квохчет над ними, как наседка над цыплятами.
Да, сильно изменился Октавин. Хотя, собственно, почему изменился? Он и был волевым, напористым, знающим, чего хочет. Не уступил Дусю Тарасову, не отступился от расчетов при первых неудачах, стал превосходным летчиком без особых, можно сказать, на то данных. Он, как и Геннадий, — личность. Сильная личность. А такие люди и к другим подходят со своей меркой: хлюпик ты, неженка — не место тебе в истребительной авиации.
Может, Октавин в чем-то и прав, но мне было жаль Неудачина, я сочувствовал ему и не осуждал за минутную слабость. Потому сказал с укоризной:
— Нельзя так категорично судить о людях. У того же Синицына было доброе и мягкое сердце. А летал как!
— Если бы и Неудачин летал… А то всю эскадрилью назад тянет, а спрашиваете с меня.
— Хорошо, в следующий летный день запланируйте его со мной…
Отъезд с рыбалки был назначен на 16.00, и в начале четвертого рыбаки потянулись к автобусу. Мнацоконян принес полный садок карасей, некрупных и каких-то чумазых, с темной, почти черной, чешуей на спине. На немного отстали от него Огурцовский и Нудельман. У остальных улов был похуже: кто одного-двух верхоглядов, кто с десяток красноперок, а кое-кому пришлось довольствоваться касатками да карасями.
— А мы нашли такое озерцо, — похвалялся Мнацоконян, — хоть руками лови. Глубина — метра полтора. Собственно, это не озерцо, а заливчик, отпочковавшийся от протоки: вода быстро упала, вот карась и не успел из места кормежки смыться. А теперь, чувствуя, что зимой придется голодной смертью умирать, предпочитает покончить самоубийством — на голый крючок бросается…