— Все устраивает. Но завтра не получится, завтра у нас особые полеты, — стоял на своем Старичевский. — Звони в другой раз…
— Ну и черт с ними! — рубанул сердито ладонью воздух Лесничук, слышавший весь наш диалог. — Попросить надо, в ножки поклониться. Дудки! Без них обойдемся…
— А помехи?
— И помехи придумаем. Над сопками будем перехватывать. Там такие местники, почище твоих помех…
Глаза Супруна горели азартом, будто ему доверили по меньшей мере испытать самый современный, самый новейший самолет. И все его тело играло, руки то дергали «молнию» куртки, то выбивали пальцами дробь на сиденье автобуса, с лица не исчезала улыбка, и он заговаривал то с одним, то с другим соседом. А когда приехали к самолету, он и вовсе потерял спокойствие, не ходил, а парил вокруг истребителя.
Я наблюдал за ним и думал о том, как человеку мало надо, чтобы быть счастливым: заниматься тем, что он любит.
Супрун осмотрел самолет, посидел в кабине, отрабатывая подзабытые за год действия на взлете, в полете и на посадке, поговорил о чем-то с техником. Когда я подошел, доложил четко, звенящим от радости и нетерпения голосом:
— Товарищ подполковник, лейтенант Супрун к полету готов. Самолет осмотрен, двигатели опробованы. Замечаний нет.
В высотном противоперегрузочном костюме, тонкий и широкоплечий, Супрун выглядел эффектно — ас, да и только, портрет которого украсил бы любую газету. Посмотрим, чего он стоит в воздухе, чему научил его год отлучения.
Мы заняли места в кабине — он в первой, я во второй, и, получив разрешение руководителя полетов, Супрун приступил к запуску двигателей.
Задание летчику — два полета по кругу для восстановления навыков взлета и посадки и один в зону для отработки фигур высшего пилотажа. Навыки, как и мускулы, требуют постоянной тренировки, и если летчик допустил перерыв в полетах, надо восстанавливать мастерство. Одним на это хватает двух-трех полетов, другим требуется намного больше. Особенно если перерыв связан с психологическим надломом. А Супрун немало попереживал и за происшедшее в небе, и за отстранение, потому я настроился на худшее: поначалу дать летчику возможность освоиться с кабиной и с приборами в момент наивысшей ответственности, а потом уж требовать с него отработку действий. Правда, для того, чтобы он чувствовал себя свободнее и увереннее, я сказал, что он должен все делать так, как будто меня в кабине нет, ни во что я вмешиваться не стану и любые ошибки ему придется исправлять самому. Для убедительности перед взлетом снял руки с рычагов управления, ноги — с педалей и стал смотреть в сторону; хотя летчик сидит впереди, ко мне затылком, он все видит и все чувствует.
Опасения мои относительно психологического надлома оказались несостоятельными: Супрун взлетел довольно сносно для летчика, год не сидевшего за штурвалом; иные и после отпуска пилотируют хуже. Может, Супруну помогла основательная тренировка на тренажере, а может, и природное дарование. Развороты, построение коробочки дело более простое, тут Супрун и вовсе чувствовал себя как рыба в воде, а вот на посадке несколько занервничал, нос истребителя заходил влево-вправо, вверх-вниз, но я и в этом случае не стал ему помогать.
— Сто сорок пятый, не разгоняйте скорость, — подсказал руководитель полетов. — Ветерок правый, идете правильно.
Истребитель плюхнулся с приличным перелетом. Я и тут удержался от замечаний. Супрун покрутил головой и, не дождавшись от меня ни слова, спросил:
— Разрешите на второй?
— Ну, если не расхотелось… — пошутил я.
— Что вы! — Супрун энергично толкнул вперед рычаги управления двигателями, и истребитель рванулся вперед.
Второй полет летчик выполнил намного лучше: и взлетел как по ниточке, и сел у самого «Т» без плюха и подскока. Нет, не зря он так тяжело переживал отлучение и так тосковал по небу, и не зря, видно, Синицын утверждал: «Чтобы стать летчиком, надо родиться романтиком, а чтобы стать асом, надо быть тружеником». Супрун и родился романтиком, и был великим тружеником.
Я искренне порадовался за него и разрешил полет в зону.
А порадовался рано…
Когда Супрун начал выполнять фигуры высшего пилотажа, его словно подменили, нет, не подменили, наоборот, он оставался тем же добросовестно-исполнительным и послушным пай-мальчиком, а не боевым летчиком-истребителем: аккуратно, даже с какой-то девичьей нежностью, кренил самолет и вводил его в вираж; петли, перевороты, бочки не крутил единым дыханием, а размазывал по небу, как первоклашка размазывает буквы на тетради, в первый раз сев за школьную парту.