— Это ваше?
— Что вы, — грустно усмехнулся Неудачин. — Это — Луис Камоэнс, великий португальский поэт.
— Как поэт, похоже, и вправду велик. А как человек?
Неудачин пожал плечами:
— Не знаю.
— А что, вы считаете, важнее в человеке: талант или, скажем, порядочность, доброта?
Неудачин усмехнулся:
— Порядочных и добрых — пруд пруди, а талантливых… — Он сожалеючи развел руками.
— Не скажите, — возразил я. — Вот вы считаете себя невезучим, счастье бежит от вас, как от того великого португальского поэта: «Зову, оно далеко… и надежды нет». А разве в училище, когда вы успешно сдали экзамены, на «отлично» — технику пилотирования, разве вы не были счастливы?
— Был, разумеется, — вздохнул Неудачин.
— Так что изменилось? Талант пропал?
Неудачин снова пожал плечами и грустно усмехнулся:
— Не думаю. — Помолчал, решая, видно, откровенничать со мной или не стоит. — В училище не было майора Октавина, товарищ подполковник, — сказал решительно и со злостью.
«Наконец-то!» — чуть не вырвалось у меня. Я давно подозревал, что в отношениях командира эскадрильи и летчика появилось что-то ненормальное, но что именно, понять не мог, а майор и лейтенант молчали. И вот наконец Неудачин не выдержал.
— А при чем здесь Октавин? — подлил я масла в огонь. — Талантливый летчик, опытный командир-воспитатель.
— Насчет летного таланта спорить не буду, а вот что касается опытного командира-воспитателя, разрешите с вами, товарищ подполковник, не согласиться.
— Это почему же?
— Потому. — Кадык прыгнул по тонкой и длинной шее вверх, скошенный подбородок, казалось, округлился. — Опытный командир-воспитатель крыть матом в полете не станет.
Ого! Вот это открытие! А я-то считал Октавина выдержанным офицером, может, слишком жестким, но справедливым. Не преувеличивает ли Неудачин? Или довел майора до такого состояния, что тот не стерпел?
— За что же он вас?
— За ошибки, разумеется. То ручку недотянул, то перетянул. И он кулаком по ней: «Мать-перемать…»
— Тоже мне летчик-перехватчик, — попытался я смягчить вину Октавина, хотя в душе вспыхнуло такое негодование, что, попадись мне сейчас майор под горячую руку, я сам бы не пожалел крепких слов. — Мата испугался.
— Не испугался я, товарищ подполковник. Но на нервы действует. И какое уж тут пилотирование, когда руки опускаются.
— Хорошо, Степан Владимирович, с Октавиным я поговорю…
— Ни в коем случае, — умоляюще приложил руку к груди Неудачин. — И так он считает меня хлюпиком-интеллигентом, а потом и вовсе… Скажет, нажаловался.
— Не скажет…
— Нет, нет! Я вас очень прошу!
— Ладно, — согласился я.
В самолете Неудачин окончательно успокоился, настроение у него поднялось, и голос зазвенел возвышенно, празднично, будто он не в полет шел, а на парад.
И в самом деле, пилотировал он, как умелый художник точным и ловким движением узоры выводил: истребитель шел как по ниточке, описывая то виражи, то горки, то нисходящую спираль, то боевой разворот. И ни на градус отклонения от заданного, ни на километр от скорости.
Я молча наблюдал за стрелками приборов, изредка поглядывал на землю, где то там, то здесь гирляндами огней светились города, села, и думал об Октавине. Когда же это у него появилось пренебрежительное отношение к подчиненным? Я хорошо помнил его еще старшим лейтенантом: скромный, ничем не приметный офицер. У нас в полку стал командиром звена, потом командиром эскадрильи. Второй год эскадрилья держит по налету призовое место. И не без заслуг майора: его я чаще других вижу в классе тактики с личным составом, в казарме солдат и сержантов, и летает он больше других — то за инструктора, то сам на отработку боевых навыков… Стоп, вспомнил! Как-то в начале лета я зашел в класс тактики, где майор Октавин проводил разбор полетов. Кого-то он крепко отчитывал за ошибку, фамилию летчика я не запомнил — другое тогда резануло по сердцу. «Плохо, товарищи офицеры, очень плохо, — заключил майор свою речь. — Некоторые летчики у нас больше в столовой активность проявляют, а в небе я… — Октавин вспомнил обо мне, покосился и дополнил: — Да вот начальники как белка в колесе крутятся».
Очень не понравилась тогда мне эта фраза, и я хотел отчитать майора. Но подумал — обидится, посчитает — за то, что начальников на второе место поставил. А самомнение, оказывается, переросло в чванство. И хотя я пообещал Неудачину ничего о нашем разговоре не говорить Октавину, анализом воспитательной работы командира эскадрильи придется заняться как можно быстрее…