— Доложите все: как вы действовали, какие подавали команды и почему, — сухо сказал командующий, взглядом указав на стену, где уже висела схема проводки целей и атаки нарушителя.
Я, подавляя волнение и стараясь говорить как можно спокойнее, обстоятельно стал докладывать обстановку. Когда дошел до появления нарушителя, не преминул остановиться и на причинах, которые побудили не поднимать вторую пару перехватчиков. Генералов, кажется, объяснение удовлетворило, вопросов они не задали, и я продолжил. А вот когда после команды «Следуйте домой» сделал паузу, командующий сурово спросил:
— Вам что, начальник КП майор Пилипенко не передал мой приказ: «Цель реальная, уничтожить!»?
— Я и без напоминания знал, что реальную надо сбивать.
— Так почему же не сделали этого? — Генерал хотел повысить голос, но он у него сорвался, просипел.
— Потому что пришлось бы платить дорогую цену… — Мой голос тоже мало походил на прежний, нервы были натянуты, как тетива на луке, и я боялся сорваться.
— Не понял.
— У нашего летчика не хватило бы топлива вернуться назад.
Общевойсковой генерал удивленно вскинул брови:
— Скажите, а вы не читали о подвигах Талалихина, Гастелло, Вдовенко с Гомоненко?
— Читал.
— Они тоже могли остаться живыми, им никто не приказывал идти на таран.
— То была война.
— А разве перед Дровосековым и Неудачиным был не реальный противник? — прижимал меня неоспоримыми фактами общевойсковой генерал.
— Реальный, — не сдавался я. — Но за этого противника две жизни и два самолета — слишком дорогая цена. Мы возьмем его гораздо дешевле.
Удивление на лице общевойскового генерала сменилось насмешкой.
— Интересно. Поделитесь в таком случае своим стратегическим замыслом с нами.
— Ну, до стратегического я еще не дорос, — не сдержался я от иронии. — А соображения кое-какие имею. Что дало ночное вторжение нарушителю? Думаю, вы согласитесь со мной — очень немного: радары наши, за исключением одного, не работали, система ПВО Дальнего Востока задействована не была, города, над которыми пролетел разведчик, были закрыты плотными облаками. Единственное, чего достиг противник, — это превосходство в тактической хитрости, которая обеспечила ему безнаказанность. Надо полагать, это вдохновит его на новую авантюру — именно так произошло тринадцать лет назад.
Напоминание о сбитом мною шпионе несколько смягчило Гайдаменко, но общевойсковой генерал посмотрел довольно ядовито.
— А еще обижается, что его стратегом величают. Стратег, истинный стратег, раз помнишь тактический ход противника тринадцатилетней давности.
— Я тоже помню тот случай, — вмешался в разговор Гайдаменко, щадя, видно, общевойскового генерала, который, разумеется, не знал о моем поединке с нарушителем и мог поставить себя в неудобное положение. — И тогда командование по заслугам оценило ваш подвиг. Но, как говорят, старая слава новую любит. Теперь за просчет мы тоже сполна воздадим вам. — И повернулся к Лесничуку: — Как, командир полка, можно после этого доверять ему обучение и воспитание подчиненных?
Лесничук, показалось мне, вздрогнул, а может, просто встрепенулся от неожиданного вопроса. Встал, вытянулся, словно его поднял грозный начальник и не я, а он держит ответ. У меня на сердце сразу полегчало: как бы вина моя тяжела ни была, Лесничук не отречется от меня. И он глянул мне глаза в глаза и тут же перевел их на Гайдаменко.
— Я очень надеялся на него, товарищ генерал-лейтенант, — сказал он с такой горечью и обидой, что сердце сжалось у меня от боли. — Если б я знал… Забыл он, что иная доброта хуже воровства…
— Кстати, а почему вас не было на КП? — задал Лесничуку вдруг вопрос общевойсковой генерал.
— У меня зубы разболелись, товарищ генерал-майор, — без тени смущения ответил Лесничук и для убедительности взялся рукой за скулу.
Общевойсковой генерал вопросительно глянул на Гайдаменко — разве это, мол, довод — и покачал головой.
— С ним мы тоже разберемся, — сказал Гайдаменко сухим, не предвещавшим ничего хорошего голосом. И повернулся ко мне: — Вы свободны. Вашу судьбу будем решать на Военном совете.
Свободен… Целый день я один в своей квартире — то ложусь в постель, но сон, несмотря на то что предыдущая ночь была кошмарной и я лишь с вечера чуть вздремнул, не идет; то хожу по комнатам из угла в угол, как подсудимый, ждущий приговора, с опухшей от дум головой. Никто мне не звонит, никто не беспокоит ни просьбами, ни вопросами, ни сочувствием. Словно меня не существует. А ведь были уважаемые и уважающие начальники и подчиненные, приятели, друзья. Были… Такое состояние я испытываю второй раз: перед судом офицерской чести и теперь; как и тогда, на душе так муторно и постыло, что не хочется никого видеть. Тогда свой протест на решение Мельникова я выразил желанием навсегда покончить с авиацией. И если бы не Дятлов, не Синицын, кто знает, где и кем бы я теперь был. Теперь… Дятлова как друга я потерял, Синицын далеко и уже не служит.