— А белые босоножки есть?
— Какой размер? — снова спросил низкорослый.
— Тридцать пятый.
— Отойдем немного.
Они стали пробиваться к деревянному домику, где народу было поменьше. Низкорослый нес большую разбухшую хозяйственную сумку. От компании отделился еще один мужчина и пошел следом за ними. Он остановился возле угла дома, за которым скрылись Петр с низкорослым. Я прошел мимо него, давая понять, что мой приятель тоже не один. Компания мне не нравилась, и я был настороже.
Небритый показал Петру белые босоножки, тот бегло взглянул на них и сказал, что ему нужны не такие, а с тонкой сеткой-паутинкой. Мужчина достал вторую пару, третью, но все они были другого фасона.
— Не то, — с сожалением сказал Петр.
— Других нет.
И небритый зашагал обратно, а к Петру подошел тот, что стоял возле угла, и достал из-за пазухи белые босоножки. Но и эти оказались не «Золушкины». Мы вернулись к компании. Петр остановился рядом с голубоглазым.
— Не то, — огорченно повторил он, глядя на своего знакомого, который то ли не узнавал его, то ли не хотел в этом признаться.
— А какие вы хотите? — поинтересовался голубоглазый.
— Белую паутинку.
— Сейчас сделаем, — пообещал парень и юркнул в толпу.
«И поминай как звали, — подумал я. — Он, конечно, узнал Петра и решил улизнуть подобру-поздорову».
Однако Петр оставался спокойным. И не напрасно. Минуты через три голубоглазый привел к нам еще одного обладателя белых босоножек, фасон которых походил на те, которые так неудачно приобрел Петр. Но и эти босоножки не отличались тем изяществом, с каким были сработаны прежние, и Петр долго вертел их в руках.
— Нет, и это не то. Грубая работа, — обращаясь к голубоглазому, сказал он. — Мне нужны такие же, какие я купил у вас. Помните, неделю назад? Отослал их жене, а у нее подруги… Вот и сделал услугу на свою голову. Просят точно такие же. Завтра я уезжаю и хотел бы приобрести пары четыре.
— Я знаю, какие вам нужны, — оживился парень. — Шота! — позвал он своего дружка. — Пойдем к дядюшке Сатико.
К нам присоединился коренастый, с короткой боксерской шеей парень лет двадцати трех, флегматичный и угрюмый.
Голубоглазый повел нас по той же улочке, по которой мы только что шли с Петром, затем свернул в еще более глухой переулок. Минут через десять мы остановились у высокого забора из металлических прутьев, оплетенных густыми колючими стеблями неизвестного растения, и Шота постучал в массивную железную калитку. Залаяла собака, и немного спустя послышались чьи-то шаркающие шаги. Калитку открыла худая морщинистая старуха с натруженными узловатыми руками. Шота сказал несколько обрывистых фраз на своем языке, и она впустила нас во двор. Цыкнула на рвавшуюся к нам собаку, и та неохотно полезла в свою будку.
Старуха повела нас по выложенной кирпичом дорожке к большому дому, проглядывающему сквозь зелень.
На веранде нас встретил усатый великан, бритоголовый, широкобровый — настоящий Ибрагим-оглы, нарисованный моим воображением после прочтения «Угрюм-реки», — жестом хозяина пригласил сесть.
— Покажи им босоножки, белую паутинку, — сказал ему голубоглазый.
— Какой размер? — спросил Сатико.
— Две пары тридцать пятый и две — тридцать шестой, — ответил за парня Петр.
Сатико ушел в комнату и вскоре вернулся о точно такими же, какие купил Петр, босоножками. Петр внимательно осмотрел их.
— Да, это то, что нам нужно. Ваша работа? — глянул он в глаза могучему дядьке.
— Конечно, — гордо выпятил грудь Сатико.
Петр усмехнулся и, открыв портфель, вытащил оттуда расползшиеся «Золушкины» туфельки. Вызывающим жестом протянул их великану:
— Возьмите. За такую работу морду бьют. — И повернулся к голубоглазому: — Особенно вот таким соплякам, которые в восемнадцать лет продают свою совесть.
Я был ошарашен дерзостью Петра: затевать скандал в чужом доме с этим верзилой! И он не один: Шота с боксерской шеей и толстыми волосатыми руками; голубоглазый, длинный и гибкий. Глухой переулок, высокий забор… Все это молнией промелькнуло у меня в голове. Я смотрел на Сатико, который даже рот приоткрыл от удивления. Но постепенно он приходил в себя, и на лице его выступили красные пятна, глаза налились кровью.
— Эй, ты! — угрожающе зарычал он. — Кто ты такой, что ругаешься в моем доме?
Шота, как по сигналу, отступил к двери, преграждая нам путь к выходу. Петр словно не заметил этого.
— Ругаюсь? — переспросил он. — Нет, ругаться не в моих правилах. Таких, как вы, словом не проймешь. А проучить вас надо бы. Очень надо…