— Уходи! — рявкнул Сатико и бросил ему под ноги босоножки. — Забирай свое барахло и вылетай отсюдова, пока я тебя не вышвырнул!
— Оставьте себе на память, — пнул Петр носком туфли босоножки и, повернувшись к голубоглазому, властно, как выстрелил, потребовал: — Деньги!
Парень растерянно уставился на Сатико.
— Послушай, — после небольшой паузы заговорил великан, чуть не скрежеща зубами, — ты забываешь, где находишься.
— А ты — где можешь оказаться со своими подручными. — И он снова повернулся к голубоглазому: — Так что ты ответишь насчет денег?
— Но у меня сейчас нет, — виновато промямлил парень.
— Вечером принесешь. К санаторию. Ровно в двадцать ноль-ноль. Понял?
— Понял.
Напористость Петра обескураживала противников, и они терялись перед ним, пасовали. Даже Сатико обмяк, и гнев на лице его сменился озабоченностью. Петр победоносно глянул на него, обвел взглядом веранду и повернулся к двери, где стоял Шота.
Широкие брови «боксера» сошлись у переносицы, голова втянулась, как у черепахи, в могучие плечи, кулаки сжаты.
— Разреши, дядя Сатико, поговорить с ними мало-мало? — Он занял стойку для нападения.
Мускулы мои мгновенно напряглись, я приготовился к схватке. Трудно будет, но другого выхода нет. Надо защищать себя.
— Ты хочешь испытать крепость своего лба? — спросил Петр и с ухмылочкой опустил руку в карман брюк.
И странное дело: Шота, словно ягненок под гипнотическим взглядом удава, обмяк и отступил от двери.
— Так-то благоразумнее, — сказал Петр и неторопливо направился к выходу.
— Подожди. — Голос Сатико стал заискивающим. — Возьми вот эти босоножки, они сделаны на совесть. — Он протянул Петру другую пару.
— Нет, — не согласился Петр, — доверие, как и жизнь, теряют единожды.
— Хорошо. Забери деньги. — Сатико достал из кармана две двадцатипятирублевки. — Стоит из-за такой чепухи портить отношения.
— Найдется ли сдача? — Петр забрал деньги и полез в карман.
— Э-э, пятнадцать рублей, какие это деньги, — повеселел Сатико. — В другой раз отдашь.
— Не люблю быть должником. — Петр отсчитал три пятерки, и мы пошли.
Сатико провожал нас до калитки, крутя головой и причмокивая губами:
— Вай, вай, смелый ты человек. И умный: «Твоя работа?» — «Конечно!» Так обвести Сатико… Ты в разведке работаешь?
— Не важно где, но если еще попадешься…
— Что ты, что ты! Это чертенок Мишка. Хотят все побыстрее да полегче. — Он открыл нам калитку.
— Ну и ну! — только и сказал я, когда мы отошли за угол.
Петр засмеялся:
— Учись жить, дружище. Спуску наглецам давать нельзя, затопчут…
Этот эпизод еще выше поднял его в моих глазах, и я чуть не привязался к нему, если бы не одно обстоятельство…
НА КДП
Ганжа увидел меня и протянул руку. Мы поздоровались. О том, что к нам прибыли инспекторы полковник Мельников и подполковник Ганжа, я слышал, когда шел на аэродром. Но что это тот самый Петр, с которым мы отдыхали в Сочи, я и предположить не мог. И вот мы стоим друг против друга. За шесть лет Ганжа стал еще солиднее и держался теперь совсем по-другому — строго и официально, как и подобает начальству.
— Вот где мы обитаем, — сказал он, тоже немного удивленный неожиданной встречей. — И меня, как видишь, к вам прислали. На укрепление дальневосточных рубежей. Ну, мы еще поговорим об этом. Встретимся после полетов. — И он отошел к полковнику Синицыну. — Погодка — сам черт шею сломает. Какая-нибудь «Лора» или «Флора» рядом бродит.
Синицын не ответил, отвернулся к взлетно-посадочной полосе, словно не к нему обращались. Чем-то не пришелся ему по душе инспектор. Ганжа, однако, не смутился, тоже стал смотреть в сторону посадочной полосы. Выручить из неловкого положения его взялся майор Вологуров, завтрашний его коллега.
— Интересно, почему тайфунам дают такие красивые имена? — спросил он, обращаясь ко всем присутствующим.
— И обратите внимание, только женские, — вставил Дятлов.
— Да, и только женские, — повторил Вологуров.
— Потому что они так же коварны, как и красивые женщины, — ответил Ганжа.
Синицын повернулся и, чуть прищурив глаза, спросил с иронией:
— Неужели, Петр Фролыч, на горьком опыте эту истину познал?
Синицын как в воду глядел. А может быть, он знает сочинскую историю? Не подумает ли Ганжа, что это я посвятил командира в его интимную жизнь? Мне стало неловко. Но Ганжа умел держать себя, он и на этот раз не подал виду, что командир угодил в самом больное место.