— Кто из нас не грешен? — пошутил Дятлов, не догадываясь, как близок к истине.
— Вот уж никогда не думал, что встречу грешного комиссара, — парировал Ганжа.
— Это он ради психологического эксперимента согрешил, — перенес Синицын огонь острот на Дятлова.
— Не полк у вас, а прямо-таки академия, — перешел в наступление инспектор. — Командир новые тактические приемы разрабатывает, замполит — психологию.
— А за инструкторов приходится инспекторам летать, — съязвил снова Синицын. — Кстати, как слеталось?
— Неплохо. Шадрина проверил, Кочеткова. Толковые летчики.
— Само собой — из первой эскадрильи, — отозвался Вологуров.
— Не хвастайтесь, Борис Борисович, — повернулся к нему Ганжа. — Есть у меня претензии и к первой.
— Не может быть, — возразил все тем же шутливо-ироническим тоном Вологуров.
— Может. — Улыбка исчезла с лица Ганжи. — Ваши командиры звеньев при оценке полетов подчиненных не учитывают данные приборов объективного контроля.
— Откуда такие сведения? — Глаза Синицына стали строгими.
— Я нашел в каптерке несколько фотопленок. Почему они не подшиты к полетным листам?
— Наматывай на ус, Борис Борисович, как надо работать летчику-инспектору. — Синицын отошел к пульту управления. — Каптерку, мусорный ящик не пропустить. Глядишь, там не только прошлогодняя фотопленка попадется, а и какая-нибудь разглашающая военную тайну бумажка.
— Кому-то надо и этим заниматься, если люди истины не хотят понять. Сколько директив спущено…
Нет, это был совсем не тот Петр, любитель острых ощущений, с которым я познакомился в Сочи, это был подполковник Ганжа, требовательный, серьезный и педантичный инспектор, суровый страж летных законов.
— Только один вы и боретесь за безопасность, — перебил инспектора Синицын. — Что бы мы делали без вас? Пойдем-ка лучше покурим, чтобы не мешать тут.
Они вышли. Да, Ганжа явно чем-то не нравился нашему командиру, и было похоже, что полковник осведомлен о его личной жизни.
— А к замечаниям стоило бы прислушаться, — сказал Дятлов, когда Синицын и Ганжа вышли на балкон. — Придется на парткоме об этом разговаривать.
— Сразу на парткоме? — встал на защиту командира Вологуров. — Странную привычку вы взяли, Иван Кузьмич. Разве не прав Александр Иванович? Полк такую работу проделал, за четыре месяца полугодовую программу выполнил, а Петра Фролыча, видите ли, какие-то фотопленки волнуют. Все недостатки выискивает.
— Успехи не дают права нарушать указания, — стоял на своем Дятлов.
— Бросьте, Иван Кузьмич, мы и так свободной минуты не видим. А если дешифровать каждую фотопленку, летать некогда будет.
Раньше Вологуров не вступал в спор с замполитом, зная, что Дятлова в полку уважают и что подполковник не особенно благоволит к майору. Теперь же, когда вопрос о переводе решен, комэск не побоялся встать в оппозицию. Вообще-то в нашем полку между офицерами стычек особых не наблюдается, хотя подшучивания, подначки любят многие. Синицын умеет держать людей в руках и, если видит, что кто-то пускает в ход недозволенные приемы, быстро охлаждает его пыл, не останавливаясь даже перед такой мерой, как изгнание из коллектива. Перевод в другую часть считается у нас самым суровым наказанием. Но, несмотря на это, подводные течения все же существуют, вот и сейчас одно из них стало пробиваться наружу. Не знаю, чем бы закончился спор командира эскадрильи с замполитом, если бы в это время оператор не доложил, что внезапно исчезла засветка от самолета Октавина. Дятлов вышел на балкон и позвал Синицына. За ними вошел и Ганжа. Полковник взял микрофон в руки.
— Тридцать третий, вызываю на связь, — потребовал он властно. Но ответа не последовало. — Тридцать третий, наберите высоту… Высоту наберите.
Минуты две мы ждали в мертвой тишине. Лишь в динамике изредка слабо потрескивало, будто где-то далеко догорал костер.
— Когда и как это произошло? — спросил Синицын.
— Только что, — ответил Макелян. — Октавин вышел к побережью, стал снижаться, и засветка исчезла.
«Неужели что-то случилось?» — мелькнула у меня тревожная мысль, но я тут же стал успокаивать себя: когда истребитель выходит к побережью, других засветок на экране не просматривалось, так что сбить Октавина не могли. С того времени, как я сбил «дельфина», в нашем воздушном пространстве больше не появлялся ни один иностранный самолет-нарушитель. А тот, что ретранслировал передачи с шара, находился слишком далеко. Об отказе двигателя Октавин непременно сообщил бы. Скорее всего, он снизился за грядой сопок над океаном — там безоблачно — и локатор его не видит, а радиостанция не слышит. Такое случалось не раз.