— Пойдем отсюда, — сказал я. — Люди кругом.
— Никого здесь нет. А эти, что бродят, такие же, как и мы.
— Все равно. Нам пора.
Она все же чмокнула меня в губы и рассмеялась:
— Для начала. — И встала. — Идем. Я совсем забыла, что мужчины любят более интимную обстановку.
Мы шли к гостинице. Я молчал, а Варя старалась вовсю, сыпала остротами, желая поднять мое настроение. У подъезда, когда остановились, она подняла на меня глаза и промолвила негромко, но в голосе ее мне почудились и мольба, и просьба, и повеление:
— Зайдем ко мне…
— Поздно уже, — твердо возразил я.
Простившись с Варей, я поехал в санаторий.
Весь следующий день я пропадал на пляже соседского санатория, не желая встречаться с Варей, а после ужина, выйдя из столовой, юркнул на тропинку и кружным путем отправился в кино. Вернулся уже в половине одиннадцатого и застал Геннадия в постели. Перед ним на тумбочке горела настольная лампа, а он, прикрыв лицо газетой, храпел на всю палату. Петра не было. Я разделся и на сон грядущий взялся за «Бремя страстей человеческих» — роман как раз соответствовал своим названием обстоятельствам и моему настроению.
Около двенадцати вернулся Петр. Он пошатывался, но глаза его были скорее озабочены, чем пьяны.
— Дрыхнете, сурки, — невесело сказал он и, разувшись, запустил туфлю через всю комнату в угол.
Геннадий проснулся.
— Чего разбушевавсь? Не послухався меня, а жинка тут сидила, ждала.
— Ждала? — недоверчиво уставился на Геннадия Петр. Подошел к его кровати и сел с ним рядом. — И что ты ей сказал?
Геннадий повернулся на другой бок, подставив Петру спину.
— Сказал, что ты пийшов ужинать, — буркнул он после небольшой паузы. — Ложись спать, — И натянул на голову одеяло.
Но Петр не ложился, сидел, опустив голову на грудь, о чем-то задумавшись. Потом тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и повернулся ко мне!
— А ты ее видел?
— Вчера, — ответил я.
— И как ее голова? — Он не скрывал иронии. — Прошла?
Я, чтобы успокоить его, прикинулся простачком.
— Наверное. Я видел ее вечером.
— Не скучала без меня? — В его чуть прищуренных глазах сквозило подозрение.
— Слез, во всяком случае, не лила.
— Верно, — согласился Петр и протопал в одной туфле ко мне. — Не будем мы с ней жить, — с сожалением сказал он, опускаясь на кровать. — Не понимаем друг друга. И детей у нас нет.
— Возьмите в детдоме.
— Она доказывает, что сама родить может. Пока на словах. И на деле грозится. — Он испытующе глянул на меня. — Может, и докажет.
Это было уж слишком.
— Ну, знаете… На эту тему с женой говорите, а мне устраивать допрос постыдитесь.
Петр посидел еще немного молча, потом похлопал меня по плечу.
— Не обижайся. Это я так.
И поплелся к своей кровати.
КТО ВИНОВАТ?
Таким я помнил сочинского Петра. Но там мы были на равных, здесь же передо мной стоял представитель вышестоящего штаба, инспектор, которому поручено расследовать причину гибели моего подчиненного. И он отлично понимал, какую ответственность на него возложили, и держался с подобающим достоинством. Объясниться нам в «симпатии» друг к другу помешал приход Синицына.
— Зачем тебе понадобились мои расчеты? — грозно спросил он у Ганжи.
— Мне приказано забрать все, что имеет отношение к полетам, — подчеркнуто твердо ответил Ганжа.
— Они никакого отношения к полетам не имеют. Это мое, личное.
— Личное хранится дома. А я забрал бумаги в секретной части.
— Я их там оставил, чтобы не таскать с собой. Сейчас они мне нужны.
— Нам тоже.
— Я не успел их закончить. Теперь есть время.
— Скажите, а не мог Октавин ваш этот маневр испытать на практике?
Это уже походило на допрос, и Синицын побагровел.
— Мог. — Полковник выдержал паузу. — Если бы знал о нем.
— Все равно, вернуть я вам ничего не могу, — категоричным тоном заключил Ганжа и скрестил на груди руки, давая понять, что разговор окончен.
Синицын круто повернулся и пошел из кабинета.
— Вот такие пироги, — усмехнулся Ганжа. — Только что орден получил, а тут такое…
Он открыл сейф и стал рыться в бумагах, видимо озаренный какой-то идеей.
Вернулся Мельников. «Что-то он больно часто делает разминки», — подумалось мне. Скорее всего, снова ходил уточнять что-то. Эта старая лиса себе на уме и, видно, идет к цели иным путем.