Ганжа достал из сейфа какой-то лист и пробежал его глазами.
— А показания кладовщика? Тоже ложь? — Он швырнул лист на стол. Парамонов не поднимал головы. Ганжа долго смотрел на него, потом рванулся к нему и схватил за плечи: — Синицын уговорил взять на себя вину?
— Никто меня не уговаривал, — резко отстранился Парамонов. — Я говорю, как было на самом деле.
— А вы понимаете, чем это может кончиться для вас?
— Понимаю.
Ганжа помолчал.
— Надеетесь, что командир вас выручит?
— Командир тут ни при чем.
Мельников подошел к Парамонову и заслонил его от Ганжи.
— Вот что, — сказал он тихо и сочувственно, — твое самопожертвование тут не нужно. Не запутывай того, что и без тебя запутано. А командир и без твоей помощи обойдется. Иди.
Парамонов помедлил и, не поднимая головы, направился к выходу.
— Что вы теперь скажете, Николай Андреевич? — спросил Ганжа.
— Только и скажу, что Синицына в полку любят.
— Любят, — усмехнулся Ганжа. — Еще один маневр. Отвлекающий… Между прочим, это очень хорошо. Теперь мы окончательно убедились, что Парамонов ни при чем. Можно и черту подводить. — Ганжа пристально смотрел на Мельникова, ожидая, видимо, вопроса, но полковник молчал, глядя себе под ноги и о чем-то думая, и тогда Ганжа продолжил: — Итак, фильтр отпадает. Исправление в полетном листе, а значит, и недоученность — тоже. Остается одно. — Он снова выждал и снова не дождался ни вопроса, ни возражения. Однако от него не ускользнуло, как посуровело лицо Мельникова. — Не надо хмуриться, Николай Андреевич, — мягко сказал он. — Давайте рассуждать логически. Скажите, как бы вы чувствовали себя, если бы узнали, что ваша жена уехала с другим в ресторан?
— У меня нет повода не доверять жене, — отрезал Мельников.
— Но у Октавина, мы-то знаем, повод был.
Мельников повернулся и, не поднимая головы, медленно пошел из кабинета.
— Вот и попробуй с таким сварить кашу, — сказал Ганжа, когда за полковником закрылась дверь и мы остались вдвоем.
— Он хорошо знает Синицына, — возразил я.
— Все мы психологи… Я тоже знал свою Варюху, пока она мне рога не наставила.
— И вы после этого никому не верите?
— Я имею на то моральное право. Но не думай, что я злоупотребляю им. Я руководствуюсь фактами.
— Какими?
— Брось! Ты не хуже меня знаешь Синицына. Он преуспевал во всем и считал, что ему все дозволено. — Ганжа вдруг впился в меня своими выпуклыми глазами: — А у тебя что, есть аргументы в его пользу?
— Полковник Синицын — честный человек, — твердо сказал я.
Ганжа скептически скривил лицо!
— Блажен, кто верует! — И он взглянул на часы. — Утро вечера мудренее. Завтра разберемся. — Он стал складывать в папку бумаги. Я понял, куда он торопится, и не стал ему мешать.
НАДЛОМ
Полк строил Дятлов. Вечером он звонил в штаб, но, как я и предполагал, вверху не стали отменять своего приказа, сказали, что прилетят сюда и во всем разберутся. Синицын находится в штабе, и те, кто еще не знает о его отстранении, ничего особенного в подмене командира не усматривают — Дятлову и раньше приходилось замещать Синицына. А происшествие, понимал каждый, принесло полковнику новые заботы.
Раньше, несмотря на высокую требовательность Синицына к строю, в рядах все же иногда раздавались то реплики, то шушуканье, теперь же строй словно замер. На лицах летчиков и техников залегла печать траура. Построились молча и разошлись по классам без слов. А я, все еще пользуясь положением отпускника (приказ о том, чтоб я приступил к исполнению служебных обязанностей, все еще не подписан — не до меня), направился к Ганже. Теперь я знал кое-что такое, чего не знал еще инспектор. Инна догадалась, что меня интересует, и расспросила Дусю обо всем, что имело отношение к версии Ганжи. Но я решил до поры до времени карт не раскрывать: Ганжа не из тех людей, которые легко меняют свою точку зрения. Его версию можно опровергнуть лишь фактами, а их следует еще раздобыть. Я могу это сделать и представлю такие доказательства, которые ошеломят инспектора и не позволят ему сманеврировать.