То, что я узнал, отводило от Синицына главное подозрение, однако оставалась еще интенсификация. Командир наш действительно всеми силами нажимал на сложные виды боевой подготовки, тут факты налицо. И если Ганжа узнает, что не прав, он быстро сориентируется и станет обвинять Синицына в том, что тот выпустил в такую плохую погоду молодого пилота без достаточной закалки и натренированности. А силу воли Октавина к делу не подошьешь. Поэтому торопиться мне со своими сведениями никак нельзя. Выдержка и еще раз выдержка. Надо помочь нашему командиру. Он все делал для нас, и на сложные виды боевой подготовки нажимал не ради славы, а во имя боеготовности, ради нашего летного мастерства. Такое нынче время, плестись в хвосте никак нельзя.
У меня из головы не выходил его рассказ о брате, сбитом в первом воздушном бою и навеки прикованном к постели. Это наглядный урок, и Синицын помнит о нем и думает больше, чем другие, острее чувствует боль ран, нанесенных прошлой войной. А современная война будет, несомненно, еще сложнее и ожесточеннее, тут Синицын абсолютно прав. Прав он оказался и в оценке вертолетов: недооценил Ганжа «летающие кенгуру». Не такая это безобидная винтокрылая машина, как кажется на первый взгляд, и не так просто сбить ее с земли: она бронирована, сверху превосходно видно все — и цель, и откуда ведется полней огонь, — можно легко и быстро сманеврировать. А попробуй маневрировать на землю с пушкой или даже с пулеметом!
К Ганже я шел без особых намерений, просто хотелось взглянуть ему в глаза: не передумал ли он, не изменил ли своего решения после того, как мы побывали у Вологурова — комэск несомненно поставил его об этом в известность. Да, Вологуров просто поразил меня. Не зря говорят, о человеке можно безошибочно судить только смотря по тому, каким он был, когда на весах судьбы лежала его жизнь или честь. Жизни Вологурова, правда, ничто не угрожало, а вот назначению в инспекторы — да. И он поступился своей честью и совестью. Не только бросил командира в трудную минуту, а даже утаил правду, которая могла ему помочь. Инна мне рассказала, что накануне того злосчастного полета Дуся при Вологурове просила Синицына поехать с ней в город, и комэск знал зачем, но умолчал. Умолчал лишь потому, что отлично понимал: если версия самоубийства будет развенчана или даже окажется под сомнением, как замена фильтра, тогда останется лишь одна — перенапряжение или недоученность, а за это спросят и с него, и тогда инспекторской должности ему не видать как своих ушей. Вот почему так легко он отрекся от Парамонова, не дрогнувшей рукой поставил крест на дружбе с Синицыным.
Версия самоубийства из-за ревности более запутанна — о Дусе в гарнизоне шли всякие пересуды, — и тут он почти ничем не рисковал. Однако действовал он тонко и осторожно. Поначалу я не обратил внимания на то, откуда Ганжа узнал Дусину биографию и о ее поездке в ресторан, не придал значения и тому, как оказались Муся и Эмма Семеновна в качестве свидетелей. Теперь я знал это.
Раньше я был убежден, что Эмма Семеновна крутит своим мужем как хочет, что он послушный и безропотный, и это считал главной причиной своего нерасположения к комэску — такие мужчины мне не по душе; и лишь вчера вечером зеркало в квартире Вологурова отразило и показало мне истинное лицо моего командира эскадрильи. «Александра Ивановича отстранили от должности», — сказал он жене, когда Эмма Семеновна вышла к нам из кухни. Он знал, как она воспримет это и что станет говорить. Он ее устами посвящал нас в позиции старшего начальства, решив запугать. «А кто виноват? Борис Борисович? В том, что за других как вол тянул?» Этим вопросом Эмма Семеновна прояснила многое. Нет, не сама она пошла к Ганже, не жажда справедливости толкнула ее на это. Ее послал муж… А Ганжа только греб факты.
Интересно, что предпринял бы дражайший Борис Борисович, если б узнал, что замысел его раскрыт? И как поведет себя Ганжа, когда прилетит начальство и я докажу, что его версия — фикция?
У двери кабинета я остановился и перевел дыхание. Сердце учащенно билось, нервы были наэлектризованы, и я боялся, как бы не разрядиться преждевременно, если Ганжа заденет за живое. Надо выдержать, подождать еще немного.
Ганжа сидел в своей обычной позе, над бумагами, придерживая левой рукой раскрытую папку, правая лежала на исписанном листе, нацелившись карандашом в незаконченную строку.
— А-а, это ты, — оторвался он от своего занятия и протянул мне руку. — Что нового принес? — Настроение у него было хорошее, видно, чувствовал свою уверенность и рассчитывал, что начальство останется им довольно.
— Новое все у вас. Вон как папка разбухла от вещественных доказательств.