Иногда, когда погода была особенно ясная, ванъ-Таценъ, товарищъ мой по лодкѣ, обладавшій прекраснымъ зрѣніемъ, видѣлъ гдѣ-то вдали на горизонтѣ парусныя суда, но они никогда не подходили къ намъ такъ близко, чтобы мы могли различить на ихъ палубахъ людей. Вотъ въ томъ-то и дѣло, что мы никогда не видали другихъ людей, кромѣ насъ самихъ, т.-е. повара, восьми рыбаковъ, шкипера, больного подагрой, и его жены.
Странныя душевныя ощущенія пробуждались въ насъ по временамъ, когда мы сидѣли въ лодкахъ и съ трудомъ вытаскивали бечевки. Намъ казалось, что невидимыя руки удерживаютъ тамъ въ глубинѣ закинутые нами удильные крючки и заставляютъ накреняться наши лодки. Внѣ себя отъ ужаса, съ дрожащими губами, начинали мы перекликаться между собой. Мы тогда совершенно забывали, гдѣ мы и что дѣлаемъ, — до такой степени волновала насъ эта борьба съ грозными невидимыми силами морского дна, которыя не хотѣли выпустить то, что разъ захватили.
Когда на одного изъ насъ находило такое душевное настроеніе, то мы говорили, что онъ поетъ "о ясной погодѣ", такъ какъ мы полагали, что туманъ нагоняетъ на насъ это настроеніе.
Иногда же, когда мы сидѣли и пили, намъ вдругъ начинало казаться, что какія-то странныя фантастическія существа высовываются изъ тумана, киваютъ намъ огромными, мохнатыми головами и затѣмъ опять исчезаютъ въ туманѣ. И расплывчатые уродливые образы проносились въ бѣлыхъ испареніяхъ мимо насъ. Огромные, точно горы, они то разсѣивались, то вновь собирались, появляляясь то тамъ, то здѣсь, смотря по тому, откуда дулъ вѣтеръ; неслись, клубясь, съ запада на востокъ, развертывая въ воздухѣ свои туманныя очертанія, таща за собой какіе-то огромные развѣвающіеся плащи.
Какъ-то разъ вамъ-Таценъ и я, мы оба одновременно, увидали явленіе, которое заставило насъ почти оцѣпенѣть отъ ужаса. Былъ темный вечеръ; мы разставляли наши снасти и вдругъ увидали въ воздухѣ человѣка, качающагося взадъ и впередъ. Голова его была объята пламенемъ, онъ дулъ и завывалъ, какъ буря; мы оба слышали это. Нѣсколько минутъ спустя мимо насъ пронесся огромный пароходъ, и мы оба испустили крикъ ужаса, когда раздался его свистокъ. А затѣмъ онъ исчезъ.
Но, когда намъ удавалось до полудня вытащить всѣ наши снасти и мы подъѣзжали къ "Конго" въ лодкахъ, до краевъ наполненныхъ рыбой, удачный ловъ и довольство тѣмъ, что самая непріятная и тяжелая часть дневной работы окончена, дѣйствовали на насъ особеннымъ и страннымъ образомъ: мы точно глупѣли и приходили въ сильно возбужденное состояніе. Тогда случалось, что мы находили какое-то особенное удовольствіе мучить рыбу, да, прямо-таки мучить пойманную нами рыбу. Въ особенности оба русскіе отличались въ этомъ отношеніи. Они схватывали большихъ рыбъ за головы, засовывали пальцы въ ихъ глазныя впадины, приподнимали ихъ кверху и, не спуская съ нихъ глазъ, начинали какъ-то странно хохотать.
Какъ-то разъ я даже замѣтилъ, какъ одинъ изъ нихъ глубоко запустилъ зубы въ туловище сырой рыбы и простоялъ такъ двѣ-три минуты съ закрытыми глазами.
Эти жирныя туловища рыбъ вообще дѣйствовали на насъ всѣхъ какъ-то возбуждающе; мы съ восторгомъ распластывали ихъ, вскрывали у живой еще рыбы животъ и дольше, чѣмъ нужно было, копались въ ея внутренностяхъ и пачкались въ ея крови.
Французъ никогда не принималъ участія въ подобныхъ животныхъ наслажденіяхъ, но зато онъ пламенѣлъ самой нелѣпой страстью къ женѣ шкипера и не могъ даже скрывать этого. Онъ говорилъ объ этомъ совершенно откровенно:
— Я люблю ее… Помилуй меня Боже, до чего я люблю ее! — повторялъ онъ по нѣсколько разъ въ день.
Одинъ изъ негровъ, котораго мы называли "докторомъ", потому что когда-то въ молодости онъ нѣкоторое время изучалъ медицину, былъ также въ нее влюбленъ; въ то время, какъ онъ мнѣ въ этомъ признавался, я охотно убилъ бы его на мѣстѣ изъ ревности, такъ какъ и я былъ влюбленъ не менѣе его.
Но она сама, грязная, неряшливая и тупая, продолжала жить среди насъ, ничего не замѣчая и не видя. Она не удостоивала насъ даже взгляда, Какъ-то разъ я былъ чѣмъ-то занятъ на верхней палубѣ, гдѣ она въ то время сидѣла на складномъ стулѣ, безсмысленно уставясь въ одну точку; и вотъ я споткнулся о швартовое мотовило и чуть было не растянулся. Это меня до того разозлило, что я обернулся и такъ глупо и безсознательно уставился на причину моей неловкости, что, надо полагать, представлялъ изъ себя весьма-таки смѣшную фигуру. Отчего же она не посмѣялась надо мною? Къ чему же тогда ей было смотрѣть на меня такъ, какъ она смотрѣла, если не для того, чтобы посмѣяться? Но она была совершенно апатична, и ни одинъ мускулъ ея лица даже не дрогнулъ. — Она заживо гніетъ, — говорилъ ванъ-Таценъ на своемъ смѣшномъ языкѣ. — Видитъ Богъ, она заживо гніетъ.