Лайош Мештерхази
На озере Фертё
В это на редкость знойное лето дважды горели камыши. После второго пожара, в начале августа, из села исчезли крестьяне Лайош Давид и Антал Кренц. Оба ушли на озеро косить камыш.
Странно, что именно они попали в эту трагическую историю, о причине которой так и не узнали обитатели деревни.
Давид и Кренц во всем были противоположностью друг другу – как день и ночь.
Если кто-нибудь, идя по шоссе из Бальфа, случайно останавливался у ворот Кренца и спрашивал, где живет Лайош Давид, то ответ он получал самый удивительный – «не знаю», – хотя село насчитывало едва ли полторы сотни домов.
Да и Лайош Давид хорошенько оглядел бы незнакомца, если бы тот спросил у него о Кренце.
Давид был переселенцем, а таких, как Кренц, в наших местах называли «остатками». Эти «остатки» (и среди них первый – Кренц) считали переселенцев бродягами и босяками.
У Кренца, прозванного Плаксой, и раньше было семьдесят хольдов земли, из которых пятнадцать – под виноградом; кроме того, он имел много скота, машин и разного инвентаря. А в прошлом году, когда часть его родственников, не успевших в свое время сбежать, выселили, Кренц разбогател еще больше.
Это был рослый рыжеволосый человек. Он овдовел рано, не успев обзавестись детьми, и теперь в доме у него жила дальняя родственница из Ракоша, мать целой ватаги ребят. Хозяин считал эту женщину скорее прислугой, чем членом семьи. В селе поговаривали, что он собирается жениться еще раз.
Лайош Давид был «первым человеком» среди переселенцев. Если нужно было чего-нибудь добиться у властей, это поручали только ему. Случись у кого-нибудь из переселенцев беда – неизменно шли к Давиду. К нему обращались за советом, за помощью. Вместе со своим другом Иштваном Барной Лайош Давид руководил отделением «Всевенгерского союза новых землевладельцев»; он же организовал у нас сельскохозяйственный кооператив. По профессии кузнец, Давид так умело обрабатывал землю и ходил за скотом, что мог служить примером любому крестьянину.
Лайош Давид был молод. Сухощавый, с веселыми голубыми глазами и вечно растрепанным белокурым чубом, он производил впечатление живого, энергичного человека.
Хотя жена Давида была уже матерью троих детей, но ее часто принимали за девушку. Легкая, подвижная, она была удивительно работящая женщина. Их первенец родился еще в Трансильвании, второй – в Дебрецене, а третий – уже здесь, на новом месте. За смуглый цвет лица и черные косы Кренц звал жену Давида не иначе, как «румынской цыганкой», однако это не мешало ему при встречах заглядываться на нее.
Антал Кренц родился в нашей деревне, как его отец и дед. У деда было всего лишь двенадцать хольдов земли. Анталу досталось уже сорок, что в этих краях считается крупным владением, так как здесь можно прожить и на меньшем наделе, если только умело использовать неиссякаемое сокровище – камыши озера Фертё.
Сорок хольдов земли Антал Кренц превратил в семьдесят, хотя женитьба и не умножила его богатства. Кренц не пил вина – разве только с собственного виноградника, – не играл в карты. Люди шутили, что летом он вовсе не ложился спать, а лишь дремал на краю корыта, из которого пили куры и которое легко переворачивалось, едва только заснешь. Два часа отдыха в неудобной позе – это все, что позволял себе Кренц. Говорили, что именно поэтому у него такие воспаленные глаза, и за них-то его и прозвали Плаксой. Возможно, что все это было просто болтовней, но одно несомненно: богатство было для Кренца важнее всего.
Он много ездил. То отправится в Шопрон или в Дьёр за частями для машин, то по делам в Будапешт или в Вену. Все остальное время Кренц проводил у Фертё, между Ракошем и Медешем, или на австрийском берегу, за границей, где у него тоже было немного земли.
В первую мировую войну он не попал на фронт, так как был еще слишком молод, а в последнюю отвертелся под предлогом болезни глаз. Дважды его выбирали сельским старостой, а чаще он выбирал старост по своему усмотрению. Секретарь узедной управы – да что там секретарь! – сам председатель поднимался из-за стола, когда Кренц входил в его кабинет.
По вечерам, возвращаясь с виноградника, Кренц обычно останавливался у каменного святого на вершине горы, с которой по дну глубокого оврага и дальше, вниз к деревне, сбегает проселочная дорога. Здесь проходила невидимая граница, разделявшая даже воздух на две отличные друг от друга части: с одной стороны чувствовалось свежее дыхание лесов, с другой – тяжелый, сладковатый запах болотистых берегов Фертё.
Антал Кренц останавливался и, широко расставив ноги и гордо подняв голову, обводил взглядом пестрые поля, расстилавшиеся внизу, у подножия горы, серое море камыша, далекую синеву холмов. В эти минуты он думал: я хозяин всех этих богатств. Каменного святого в длинной монашеской рясе поставил еще его дед. Святого ежегодно подкрашивали, и он обрастал все новым и новым слоем известки.
А Лайош Давид пришел издалека, и, как всякого бедняка, судьба взамен богатства щедро одарила его всевозможнейшими историями, и грустными, и страшными. Каждая из них, хоть сто раз рассказывай, не надоест.
Из родной деревушки Лайош Давид ушел на заработки в уездный город Коложвар. Здесь он познакомился с шестнадцатилетней девушкой, прислугой в богатом доме, и она стала его женой. Родился первый ребенок – мальчик. За несколько месяцев до объявления войны[1] Лайош прослышал, что в Дебрецене на вагоностроительном заводе есть работа и платят там пятьдесят, а то и шестьдесят пенгё в неделю. А в Коложваре он даже вдвоем с женой зарабатывал меньше. Ничто не удерживало их в Трансильвании, и они перебрались в Дебрецен. Работа здесь действительно была. Нашли и квартиру – за уборку в доме. Жена уже присматривала в витринах швейную машину в рассрочку, как вдруг Давида призвали в армию. Он был на фронте, когда родился второй ребенок. Жена сперва работала, но вскоре ее уволили и вышвырнули с детишками из квартиры. Прошел слух, что Лайош убит на фронте, но через несколько месяцев от него пришло письмо, в котором он писал, что жив, был ранен и с санитарным поездом отправлен в госпиталь, в Будапешт. Чтобы попасть в столицу, жене пришлось продать все, что у них было из теплых вещей. К счастью, за детьми согласилась присмотреть одна добрая женщина.
В Будапеште жена Давида пробыла почти до весны, работая прислугой. Место попалось хорошее, и кое-что удавалось посылать детям, в Дебрецен. Возвратившись домой, они с мужем первое время жили на пособие, которое он получал, и брали в кредит у бакалейщика продукты. На завод Лайоша не взяли – прострелено легкое. Но весной их обоих приняли на стройку. Осенью строительство приостановилось. А тут, как назло, жена снова забеременела. Наступила такая нищенская жизнь, какой они еще никогда не знали. Пришла зима, дети не вылезали из постели, в доме не было даже рваного тряпья, чтобы кое-как их одеть. Нежданно-негаданно из города Папа пришло письмо. Писал Иштван Барна, старый товарищ Лайоша по действительной военной службе еще в румынской армии.
«Не знаю, – писал он, – как идут твои дела, но если у тебя сейчас нет работы или есть, да не нравится, то здесь можно найти подходящее место…»
Письмо пришло кстати.
Добравшись через неделю – то пешком, то с попутной телегой, то на грузовике – до города Папа, Лайош Давид сказал своему другу: «Ты теперь мне как отец. После родителей тебе я обязан своей жизнью…»
Он стал работать на военном заводе. Иногда в неделю зарабатывал по сотне пенгё, но случалось, из получки вычитали почти все – за квартиру, за питание. Плохо было и то, что семья жила в Дебрецене, а письма, которые он посылал жене, почему-то оставались без ответа.