Кренц тоже смотрел на Давида. Впервые в жизни они глядели друг другу в глаза, не скрывая ненависти. И тут откуда-то, хромая, снова вынырнула собачонка. Бросившись на Кренца, она впилась зубами ему в ногу повыше голенища. Кренц взревел от боли. Отбиваясь от собаки, он на какой-то миг оказался вполоборота к Давиду и отнял от автомата левую руку. Этого было вполне достаточно, чтобы Давид бросился на врага. Он прыгнул, над головой Кренца сверкнул кацор.
Кренц пригнулся, увертываясь от страшного удара, попятился и, споткнувшись о скошенный камыш, упал навзничь. Как ни странно, но в этом было его спасение: занесенный над ним кацор просвистел в воздухе. Завязалась рукопашная схватка, длившаяся всего несколько мгновений. Они молча вцепились друг в друга и только хрипели. Кренц, лежа на земле, силился дотянуться до оружия. Вновь сверкнул на солнце кацор, но было уже поздно…
…Автомат продолжал стрелять, словно не мог остановиться, хотя Давид давно уже лежал без движения, уткнувшись лицом в охапку скошенного камыша. Одна пуля пробила шею, из раны струйкой текла кровь, Собака испуганно бросилась к хозяину. Стала его обнюхивать. Для нее тоже нашлась пуля. Дернувшись раз-другой, она вытянулась на земле.
Кренц был на ногах. Он долго прислушивался и оглядывался по сторонам. Но кругом стояла тишина, особенно удивительная после такой ожесточенной стрельбы. Кренц ощупал всего себя. Нога почти не болела, только ныла рука, ушибленная при падении. Он отряхнул одежду, поставил автомат на предохранитель и, повесив его на плечо, той же дорогой, что пришел, двинулся в обратный путь.
Вскоре он вернулся, но уже с телегой. Это была большая немецкая военная повозка, доверху нагруженная огромными сундуками. Немудрено, что в нее были впряжены четверо быков.
Кренц достал из-под сиденья вальки, постромки и перепряг в свою упряжку быков Давида. Нет, быки, действительно, неплохие. Сзади к повозке были привязаны две лошади, за каждой трусило по жеребенку. Кренц снова полез под сиденье, вытащил оттуда большой плоский бидон, обильно полил керосином трупы Давида и собачонки, осмотрелся, чуда бы забросить бидон, но, раздумав, убрал его обратно, под сиденье. Кровь, смешанная с керосином, стояла лужицей на земле. Кренц хотел было тронуться в путь, но тут взгляд его упал на кацор. Не долго думая, он поднял его и бросил на повозку.
Быки прокладывали дорогу прямо через камышовые заросли. Кренц угрюмо смотрел по сторонам. Ехал не спеша. До вечера было еще далеко.
В полдень Кренц остановился на широкой поляне, далеко от делянки Давида, уже на землях села Бальф. Поляна тянулась через камыши прямо до озера.
Огляделся – кругом ни души.
Он спрыгнул с повозки, снял шляпу. Тихий ветерок тянул со стороны Медеша. «Жаль, слабоват ветерок! Ну, ничего, подует и посильней», – подумал он. Достал такой же плоский, как первый, бидон. Вылил весь керосин на камыш с краю поляны. Опять спрятал бидон под сиденье и отвел повозку на другой конец поляны. Вернувшись назад, спичкой местах в пяти-шести поджег камыши. Несколько минут он наблюдал, как занимался огонь, и только после этого пустился догонять удалявшуюся повозку. Взобравшись на сиденье, он закурил, сдвинул шляпу на затылок и, довольный, вытянулся.
Быки хорошо знали дорогу на австрийскую сторону и без понукания шагали прямо к Медешу.
В тот день жена Давида и Барна возвращались из Шопрона поздно. Солнце уже садилось. Они оживленно беседовали, глядя в окно вагона. Барна был доволен поездкой. Жена Давида, не переставая, говорила о швейной машинке, которую собиралась купить осенью.
– Ведь я однажды уже чуть было не купила такую машинку! – говорила она.
Когда проезжали через лес, вспомнилось недавнее прошлое.
– Помнишь, как мы впервые приехали в деревню? Темно было… И как мы боялись!
– Кто боялся, а кто и нет, – отозвался Барна.
– Вы-то с Лайошем, конечно, не боялись. А были такие, что даже назад хотели повернуть. Ведь частенько старожилы с вилами встречали переселенцев. Говорят, даже стреляли в них и кое-кого убили. И я этому верю. Многие тогда не хотели идти лесом, боялись. Уж больно подходящее место для бандитов! А вы шли впереди и смеялись над нашими опасениями. Ох, как мы с ребятишками тогда перетрусили!
– А как же нам было не смеяться? Ты и сама сейчас смеешься! А я тогда им прямо сказал: «У труса нет родины! Как же вы хотите здесь жить, если даже по лесу ходить боитесь?»
Сойдя с поезда, они направились по дороге, лентой вьющейся среди полей. Женщина нарвала букет колокольчиков. «Поставлю на стол, в крынку. Вот только бы еще занавеску купить на окно!» – подумала она.
– А помнишь, как повсюду валялись деньги?
– Как же, помню, только они ничего не стоили.
– Да, почти ничего. Я их детям собирал.
– А говорят, что сразу же после освобождения Кренц нашел в лесу эшелон с деньгами и возил их домой мешками. Да и другие тоже.
Еще и сейчас на заросшей травой железнодорожной колее в глубине леса стоял сгоревший эшелон. Нилашисты вывезли сюда монетный двор с печатными станками и машинами для чеканки металлической монеты. Но как ни прячь, а бомба их отыскала. Бумажные деньги сгорели, зато металлических монет вокруг было, что гальки на речном берегу.
Выйдя из леса, Барна и жена Давида сразу поняли, что не все ладно: в лицо пахнуло нестерпимым жаром, особенно заметным после лесной прохлады. А когда поднялись к каменному святому, стало совсем трудно дышать, словно открыли дверцу огромной печи.
Горели камыши… Пожар охватил огромную территорию. Женщина застыла, пораженная. Молча стоял рядом с нею Барна. Высоко в небо поднималось и плыло над озером огромное облако из черного пепла и дыма. И небо – как только раньше они не обратили на это внимания? – все почернело. Копоть и огонь, куда ни посмотри – вдоль всего Фертё. Барна чуть было не сказал: «Красиво!» – и застыдился, хотя зрелище было действительно красивым, но страшным. Пожар бушевал. А женщина не удержалась и сказала:
– Как красиво!
– Наш хлеб горит, – возразил Барна изменившимся голосом. – Горит наш хлеб, наш заработок, горит на наших глазах. Корм для скота на всю зиму! В этом году не косить нам камыша.
– Неужели все сгорит? – словно очнувшись, в ужасе воскликнула жена Давида.
– Конечно, все, – тихо подтвердил Барна.
«Но ведь там был сегодня Давид… Делянка у нас далеко, в глубине камышей. Удалось ли ему вовремя выбраться?» – как молния пронеслась в сознании женщины мысль.
– Держи ребенка! – в отчаянии крикнула она Барне и, передав ему малыша, бросилась бежать, не обращая внимания на крутизну склона. Она бежала крупными шагами, юбка путалась в ногах. Спотыкаясь в выходных, неудобных туфлях, она судорожно прижимала к груди скромный букетик полевых цветов.
– Боже мой, боже мой! – повторяла она и все бежала, бежала…
Ни Лайош Давид, ни Антал Кренц так никогда и не возвратились в село. Белый пепел навеки замел их следы.
В то лето в этих краях не пришлось косить камыша: от Бальфа до Ракоша выгорело все дотла. Жителям Ракоша общими усилиями удалось преградить путь огню: они успели выкосить широкую полосу камыша. Иначе неизвестно, куда бы еще дошел огонь, тем более что в тот день поднялся сильный ветер.
Крестьянам, записавшимся косить камыш с уплатой аренды деньгами, выделили участки на берегу, у Ракоша и этим облегчили участь пострадавших. Вдове Давида переселенцы помогали вести хозяйство до самой осени. А осенью она решила покинуть эти края и, передав землю Барне, уехала в Шопрон, на шелкоткацкую фабрику.