— Старая карга, дай пирога!
Орал и дразнился до тех пор, пока не появлялась Нюра и не уводила мать домой. Там она раздраженно ходила по комнате, с грохотом передвигая стулья, зло выговаривала:
— Ну что ты бродишь по лесу? Что ты страх на детей нагоняешь? Ведь нет здесь Степана и Валентины. И детей их нет!
Говорила она долго, поднимая иногда голос до визгливого крика, вовсе не стесняясь того обстоятельства, что за тонкой перегородкой, отделявшей одну квартиру от другой, жил Дёгтев — человек молодой и одинокий. От этого крика Дёгтев испытывал крайнюю неловкость: в подобных случаях он всегда выходил на крыльцо и стоял там, свирепо уничтожая одну сигарету за другой. Своих соседей молодой лесничий не любил. В особенности, когда Нюра и Иван Кириллович с бесстыдным усердием громко и отчетливо, но как бы промеж себя, говорили, что кое-кто зажился на белом свете, прихватив чужой век. Вон, мол, молодые мрут — их жалко. Дёгтев, слыша все это через стенку, понимал, кого они имеют в виду: не так давно Сашка Погодаев с автобазы прострелил на охоте себе ногу, изошел кровью и, не доехав до поселковой больницы, умер.
Но зато не понимала таких прозрачных намеков Антоновна, простодушно поясняя, что когда ей исполнится девяносто — осталось совсем немного, — возьмут ее доктора под особый медицинский контроль как долгожителя.
После таких слов особенно был не в духе Иван Кириллович: не то в Абхазии, не то в Осетии, где-то там на Кавказе одна бабка прожила сто лет, так что и Антоновна может такой же оказаться.
В своих посланиях брату и сестре Нюра была непозволительно откровенна, расписывая, а иногда преувеличивая чудачества матери. Когда же она потребовала, чтобы забрали от нее мать, то Валентина со Степаном, испугавшись, что им придется возиться со старухой, быть может, полусумасшедшей, стали надежно отмалчиваться…
Днем барак, где жила Антоновна, пустел. А вечером, возвращаясь из лесхозовской конторы домой, Дёгтев часто встречал старую женщину в сосновом бору с детской лопаткой в руках. Почти все лето она ковыряла землю, выкапывая корешки, промывала в Громотухе, сушила их, сдавала в аптеку. И Дёгтев каждый раз удивлялся: как она с плохим зрением могла находить бордовый бадан с кожистыми листьями или же отыскивать в каменных россыпях крупные клубни золотого корня?
— А по запаху, голубь, по запаху, — поясняла Антоновна.
Из-за этих корней вышел однажды громогласный скандал. Иван Кириллович, разузнав про целебные свойства золотого корня, взял без ведома Антоновны первый попавшийся корешок, сделал настойку, выпил и через минуту выбежал на двор. Весь выходной пошел насмарку, полдня он бегал в гору, выставляя из мягких зарослей стланика сосредоточенно-выпуклый математический лоб.
Несколько дней кряду потом ругался Иван Кириллович, обзывая старуху то отравительницей, то ведьмой. Но травку целебную все же Антоновна не бросила щипать. Держась на тонких стеблях ног, в сморщенных дыроватых чулках, она ходила по солнцепеку, выдергивала отцветающие уже растения и подносила к лицу. Нюхала. Какое негодное — отбрасывала, лекарственные опускала в небольшой холщовый мешок…
Раз в неделю она наведывалась на почту. В поселке уже знали о странностях древней старухи и смотрели на нее по-разному: кто с состраданием, кто с мимолетным удивлением, а кто и просто как на блажную. И когда она тащилась с одного края на другой, загребая пыль обрезанными катанками, ее всегда сопровождал эскорт молчаливо сопящих пацанов. Старуха, которую они часто встречали в лесу, казалась им всамделишной Бабой Ягой и вызывала у них неизменное любопытство.
На почте она доставала вылинявший платок, раскладывала его с угла на угол и на вырученные за корни деньги просила бойких связисток составить телеграмму примерно одного и того же содержания: все ли живы, все ли здоровы?
Ей выписывали квитанцию, и Антоновна, теперь уже в обратном направлении, брела пыльной улицей, а за ней, держась на расстоянии, шли настороженные мальчишки, бежали собаки…
На телеграммы никто не отзывался, но она не роптала, никому не жаловалась и только однажды занесла Дёгтеву распечатанный конверт. Письмо было адресовано не ей, а дочери Нюре. Дёгтев, смущенно поправляя пальцем очки, хотел сказать об этом, но Антоновна глядела на белый конверт с искренней верой, с полным убеждением, что письмо предназначено именно ей.
— А ты читай, читай, родимый, — говорила она, заметив нерешительность Дёгтева. — Может, что и про меня вычитаешь.
Письмо и впрямь касалось Антоновны. Оно было полно упреков и восклицательных знаков, Валентина со Степаном жаловались сестре: мать доконала их телеграммами, можно бы и остепенить старуху. Ну а насчет того, чтобы ее забрать — тут пока нет такой возможности. Они здесь по-всякому уже прикидывали, как с ней поступить. Может, в дом престарелых определить? Но, пожалуй, с этим ничего не выйдет. Потому что у нее две дочери да сын, а затей они такое дело — позору не оберешься. Значит, надо думать сообща…
Дёгтев на отлете держал письмо, собираясь с духом, чтобы прочитать его вслух, может быть, возмутиться. Но, взглянув на старуху, понял, что делать это нельзя.
— Тут тебе сплошные приветы. Наказы потеплее одеваться, беречь себя. А еще пишут, что, возможно, кто-нибудь приедет.
— Ерик, наверное, — дрогнула подбородком Антоновна, — старший сын Валентины. Он в геологах у нее…
Приехал вовсе не геолог Ерик, а шестнадцатилетний сын Ивана Кирилловича от первого брака — Юрка. Он учился в городе Иркутске, в техникуме. Мачеху Нюру признавал плохо. Смотрел на нее равнодушно-холодными, выпуклыми Глазами. Старуху он вообще не замечал. Но однажды пришел перевозбужденный и спросил отца: кого это бабка аукает в лесу? Иван Кириллович счел нужным рассказать сыну все как есть, однако предупредил его быть поосторожней со старухой. Потому что она, дескать, вроде бы психически расстроена. Юрка поподробнее расспросил о странностях бабки, а все повыведав, заблистал озорно глазами, решив проверить, насколько это верно.
В тепляке, где поселили с его приездом бабку, он заметил ружье, стоявшее без дела. Разыскал патрон, всыпал в него дробь, заткнул гильзу резиновой пробкой, а вернувшись в тепляк, зарядил ружье и взвел курок.
— Вот, — сказал Юрка, — для самообороны. Как увидишь, кто в окно лезет, так и пуляй в него…
К ночи поднялся ветер. Он ворошил листву на деревьях, сминал ветхую толь на крыше тепляка. За окном мелькали лохматые угрюмые тени. Прохватывало холодом, и Антоновна зябко кутала худые ноги шерстяным одеялом. Потом чье-то огромное страшное лицо показалось в синем проеме окна, и тягучий ужас, оборвав судорожные попытки вскочить, сковал Антоновну. Но она все же нащупала рукой ружье. Выволокла его с грохотом из угла, направила ствол в окно и, все еще плохо сознавая, что делает, спустила курок.
Выстрел разбудил Дёгтева. Он слышал возбужденные голоса, матерные выкрики Ивана Кирилловича, истеричные всхлипы цепных собак. Дёгтев махнул через заплот прямо к тепляку. Увидел разбитую стеклину, трясущегося не то от ночной свежести, не то от страха Юрку, который, оправдываясь, говорил, что хотел просто попугать старуху.
— Попуга-ать, — зло передразнил его Иван Кириллович. — Сам-то ни жив ни мертв, пужальщик!
Струсила и Нюра. Она пыталась заглянуть в лицо матери, ошалело долдоня одну и ту же фразу:
— Это что же такое… господи? Это что же такое?..
Следующим днем, быстро и крупно шагая к лесхозовской конторе, Дёгтев решил про себя: надо обязательно переговорить с соседями, в первую очередь g Юркой — слишком далеко зашли его шутки.
Событие минувшей ночи взбудоражило лесничего. Он расстроенно думал, что, наверное, не сможет как следует работать. Однако в низкой и светлой, с частыми окнами конторе ждали Дёгтева неразобранные дела, и он, окопавшись за грудой бумаг, забыл о ночном происшествии.
А после обеда ему надо было ехать на десятый участок, к пади Рушмалей — намечать новые делянки, годные для лесоповала. В эту дорогу Дёгтев пустился без особой охоты: не успел доругаться по телефону с директором леспромхоза из-за брошенных на вырубках «нестроевых» хлыстов, и теперь они, разлагаясь, будут поражать молодняк…